Жонглёр - Андрей Борисович Батуханов
– Что вы! Нисколько! – движением руки смахнув слёзы, сказала Софья. Ещё одно отвлечение от изматывающих мыслей.
– Как будто из большого болота вырвались, – сказала Амалия, прочитав несколько строк из пухлой газеты. До поездки в Трансвааль она служила в Александровской немецкой больнице. Говорила по-русски без акцента, но выдавало её происхождение слишком правильная, по-немецки безупречная, выверенная речь. Пенсне, которое она гордо носила, почти не снимая, придавало лицу вопросительное выражение. Чёрный шёлковый шнурок немного заваливал направо правильное лицо с мелкими чертами. А непривычная шляпка вместо чепца сестры милосердия, из-под которой выбивалась непокорная курчавая шевелюра, превращала Амалию в умную предводительницу лесных разбойников.
– Вы тоже так считаете? – удивилась Изъединова созвучию с собственными размышлениями. Раньше им почти не доводилось беседовать: дел в военном госпитале на передовой всегда по горло. Успеть бы то, что необходимо. Общение исключительно по служебной линии. Амалия была такой правильной: ни шагу в сторону от инструкций! Присутствие Якобсон на средний и младший медицинский персонал производило такое же действие, как приезд генерала-аншефа в заштатную тыловую часть: молчать, смирно, ловить каждое слово, предугадывать всякое желание. И тут вдруг услыхать созвучие своим мыслям!
– Если говорить откровенно, то мне чрезмерно жаль времени, потерянного в эту кампанию, – блеснув солнцем в стёклах своего пенсне воинственно заявила Амалия. – Не потому, что я провела его здесь, на этой войне. Должна была провести и провела! Я сама это выбрала. Но осталось ощущение зря потраченного времени, удовлетворения от сделанного нет.
– Удовлетворение на войне? – ужаснулась Софья.
– Милочка моя, к взрывам, пулям и обилию крови привыкаешь быстро, это неизбежная изнанка войны. Даже могу принять вшей и грязь, хотя больше всего это ненавижу. Но одного на этой войне понять не могу.
– Чего именно, Амалия Густавовна?
– Изначально было чувство сопричастности к благородной миссии во имя благородного дела. А потом это чувство сошло на нет.
– Почему?
– Буры. Женщины ещё ничего, хотя забиты и невежественны. А мужчины… Почти поголовная небритая придурковатость и стальная спесь. Будто мы и весь мир им чем-то обязаны. Их интересуют только свои акры и ничего более. Иные гордятся, что прочли всего одну книгу. Ужас! Хотя и близкий нам, немцам, народ. Но ведь форменный ужас! С каким же удовольствием я пойду на балет в Мариинку! Увидеть танцы Кшесинской.
– Но на них же напали! – снова удивилась Софья.
– Даже добрые мужчины, за редким исключением, умудряются выстроить критическую ситуацию так, что иначе как дракой её не разрешить. На это у них талант необыкновенный. Не говоря о завзятых негодяях. А нам, женщинам, всё это приходится распутывать. Хотя правильнее сказать – расхлёбывать. Нам с вами, я имею в виду женщин, как биологоческий вид, приходится жить в мире, который построили мужчины для себя и под себя. Они загоняют нас в прокрустово ложе своей несколько ущербной логики и уверены, что мы должны всякий раз млеть, смотреть им в рот и восхищаться. Не буду спорить, в мире достаточно умных особей мужского пола, иногда среди них встречаются даже гениальные или очень забавные, правда, не всякой везёт. Но какое же среди них количество дураков или крайне ограниченных особей с инфантильными мозгами, липкими глазами и сальными руками! Вот от этого и все беды на свете. Если бы правили женщины…
– Амазонки? Но они же тоже воевали! Стреляли из лука, грудь выжигали, мужчин похищали, а младенцев мужеского полу убивали!
– Ах, оставьте, Софья! Специальный мужской миф, для того, чтобы показать остальным, что якобы нет другого пути.
– А он есть?
– Конечно, есть. Не может не быть! Только пока не нашлось человека, который смог бы это чётко сформулировать. Да и тут подстерегает беда.
– Какая?
– Исполнители! Мужики без драки и крови никак не смогут, а женщины, в девяносто пяти процентах случаев лишённые зачатков разума и воли, зальют это дело слезами и соплями, милочка. Нас, конечно, надо держать в узде, но всему есть предел. – Амалия торжественно сняла пенсне и, глядя беззащитными глазами дальнозорких людей за горизонт, к которому стремился пенный след их парохода, принялась протирать белоснежным платочком стекла.
Возникла пауза. Софья переваривала информацию. Она пока сама не поняла, согласна или возражает. До этого она так никогда не думала. С одной стороны, она была согласна с размышлениями старшей сестры милосердия о том, что мужчины при создании модели мироустройства совсем не учитывают их женского взгляда. А с другой стороны, они, хотя и не все, умны и остроумны. Нельзя же это сбрасывать со счетов. Амалия Якобсон поселила в душе Изъединовой неприятное ощущение двойственности.
– И что же делать? – спросила девушка.
– Надеяться, что в ближайшую тысячу лет они изменятся, – бессмысленно, – по-прежнему безапелляционно рубила Якобсон.
– Почему тысячу?
– Если верить учению Дарвина – это минимальный срок, за который в естественных условиях изменения одной особи закрепляются за популяцией и могут стать её видовым признаком.
– Страшно и жаль, – опечалилась Софья.
– Что вам жаль, милочка? Чего вы боитесь?
– Жаль, что за мой век это точно не произойдёт, боюсь, что не только внуки и праправнуки этого не застанут. И как теперь жить дальше с таким багажом знаний? – немного шутливо посетовала Софья.
– Материнский инстинкт заглушит всё, даже самые передовые доводы разума. Вы правильно задумались о материнстве, а вы задумались, я вижу…
Софья внутренне охнула.
– Нет ничего прекраснее на свете, разве что… – Амалия наклонила в раздумьях голову, – с этим могут соперничать чувства бабушки. Я прошла и то, и другое.
– Но как же вы боретесь с таким жёстким взглядом на жизнь? А как же радости жизни? Особенно ребёночек под сердцем?…
– Забываю. Прошу простить меня, что мои размышления тяжёлым камнем легли на вашу душу, – сказала Амалия, у которой, судя по всему, было совершенно иное чувство юмора. – Но как говорили древние: предупреждён, значит, вооружён. Так что, ищите.
– Что?
– Удачное сочетание ума и сердца в одной особи. Хотя, по моим наблюдением, вы, милочка, уже это сделали. Кстати, приступами морской болезни не страдаете? Ни здесь, ни на суше?
– Я борюсь только с приступами тоски. Он в плену и мне ему ни помочь, ни поддержать. Остаётся только ждать, – тусклым голосом сказала Софья, пропустив мимо ушей реплику о морской болезни.
– Если бы могла – верила. А вам скажу, что подобного рода испытания лишь убеждают в верности или ошибочности нашего выбора, – водружая пенсне на место, изрекла Якобсон и углубилась в газету.
И Софья вновь принялась
