Валерий Елманов - Царская невеста
Да-да, именно с ним, поскольку Андрей Тимофеевич дал промашку и в своей челобитной не упустил случая унизить меня, назвав ратным холопом князя Воротынского. А холоп за себя не в ответе – на то есть хозяин. Но эта неуклюжая попытка Долгорукому обошлась дорого.
– Суди сам, государь, – заявил я, – как можно верить человеку, кой даже тут, в челобитной на твое святейшее имя, ухитрился врать божьему помазаннику, ведущему род от Пруса – брата самого великого римского императора Августа…
Это я комплимент такой ввернул. Знал, что Иоанн Васильевич, несмотря на то что в его блажь никто из послов иностранных держав практически не верил, не говоря уж о королях, упрямо твердил об этом мифическом родстве до самого конца жизни. Можно сказать, держался за него клещами. Ну, коль уж так хочется, на тебе, маленький, конфетку, чтоб не плакал. И продолжил далее:
– Ему доподлинно ведомо, что я – никакой не ратный холоп, но такой же князь, как и он, и на службе мой род состоял токмо у римских императоров, а больше ни у кого. Потому и прибыл на Русь, дабы предложить свою саблю к услугам последнего потомка этих императоров.
Иоанн расцвел буквально на глазах. Еще бы пара секунд, и он бы – ей-ей! – замурлыкал от удовольствия. Понятное дело, когда над твоей родословной все вокруг хохочут – свои не в счет, да и неизвестно, может, они тоже покатываются, только в душе, – как тут не возрадоваться. Ведь не просто иноземец, но фряжский князь, да еще из самого Рима, подтверждает идею, в недобрый час осенившую его малахольную голову.
Единственное, что его слегка огорчило, так это полное отсутствие послов. Такой вывод я сделал, поскольку он принялся энергично крутить головой, высматривая их в палате, но не нашел, после чего мрачно посмотрел на Долгорукого.
– Ведал? – раздраженно осведомился он.
Тот замялся. Сказать, что нет, – наживешь себе еще одного врага, но уже в лице князя Воротынского, который сам ему об этом говорил. К тому же Михайла Иванович – человек горячий и, услышав столь наглое вранье, может поступить самым непредсказуемым образом.
– Сказывал мне князь Воротынский, да грамоток-то я не видал у оного фрязина, – ляпнул Андрей Тимофеевич.
То ли он от злости думать разучился, то ли присутствие Иоанна Васильевича его так смутило, но ответ его получился не из лучших. Далеко не из лучших. Можно было и хуже, но и тут надо постараться.
«Эх ты, дурачина-простофиля!» – подумал я и вежливо произнес:
– Но и я, светлейший государь, его грамоток не видывал, однако поверил князю Воротынскому и в своей челобитной про оного человека гадать не стал – он на самом деле то ли смерд немытый, то ли гость торговый, то ли иной кто из подлых, а отписал, что он князь.
Ой как хорошо получилось. И не оскорбил – если сказанные слова брать буквально, и в то же время унизил – если судить по духу. Словом, не придерешься, а слушать кой-кому неприятно. Долгорукий чуть не на дыбки взвился:
– Слышишь, царь-батюшка, поносные речи, кои его поганый язык речет?! Нешто можно мне их переносить?! То не мне – всему роду Долгоруких в обиду.
– Гм-гм, – покрякал Иоанн. – Да он тебе покамест ничего и не сказал. – И лукаво покосился на меня.
Хороший это был взгляд. Одобрительный. Значит, с чувством юмора у государя не так плохо, как я подумал после нашей с ним встречи под Серпуховом. И еще одно я понял – царь начинает склоняться в мою сторону, но даже если и нет, то нейтралитет и объективность он соблюдет, как пить дать соблюдет.
Потом я узнал, что было главной причиной его хорошего настроения. Оказывается, накануне его торжественного въезда в столицу Иоанна известили, что к нему едет ханский гонец Шигай. Памятуя о прошлогоднем унижении, царь решил не пускать его в Москву, а повелел задержать посланца Девлет-Гирея в сельце Лучинском и уже сейчас мстительно предвкушал, как он примет его, вволю отыгравшись за прошлый год[6].
Вот только зря я радовался раньше времени. По мере того как разбор наших жалоб продолжался, взгляды царя, которые он то и дело бросал в мою сторону, становились все более пытливыми. Иоанн явно силился вспомнить, где видел меня раньше, но пока что у него это не получалось, и потому он то и дело нервно ерзал на своем широком троне, будто у него зудело в одном месте.
Я и сам себя так веду, когда в голове что-то вертится, а на ум не идет. Но не подсказывать же ему, где именно мы повстречались и в каком качестве я выступал. Однако намекнуть требовалось, поскольку неизвестно, что именно он вспомнит в первую очередь, и если на мою беду это будет юродивый Мавродий по прозвищу Вещун, то плохи мои дела.
«Это и есть человечий детеныш? – спросила Мать Волчица. – Я их никогда не видала».
По счастью, Иоанн так и не сумел вытащить из своей памяти нужное и потому не мудрствуя лукаво обратился за помощью ко мне.
– А ведь мы с тобой видались уже, фрязин, – подозрительно протянул он и пытливо уставился на меня.
– Так оно и есть, государь, – охотно подтвердил я. – О прошлом лете, когда нас с князем Балашкой Волынским прислали к тебе упредить о беде неминучей. Под Серпуховом оно было.
И тут же отвесил восхищенный комплимент его цепкой памяти – мол, сам бы я так никогда и ни за что. Поскольку память на лица у меня и впрямь никудышная, говорил я искренно. С ним вообще надо было держаться очень искренне, держа в уме наставления Валерки: «Иоанн как баба – фальшь чует за версту, поэтому при встрече с ним либо вообще ничего не говори, либо отвечай со всей душой, мол, весь я тут, нараспашку, ничего от тебя не таю».
Помнится, тогда я возмущенно отмахивался. Дескать, на кой ляд мне этот Иоанн, ну его к лешему, но Валерка не отставал и продолжал вдалбливать то, о чем ему доводилось читать. Оказывается, и впрямь сгодилось. Это ж какая у нас с ним встреча? Аж третья по счету. Ну в точности по пословице: «Черта не зовут, да он сам тут как тут».
Вроде бы успокоился царь, хотя какой-то напряг все равно остался. Эдакая настороженность. И впрямь память у мужика о-го-го – позавидовать можно. Ну и ладно. Хорошо хоть ерзать перестал. Значит, успокоил я его. Теперь и самому можно дух перевести. Да к речам Андрея Тимофеевича не мешает прислушаться, а то нагородит старик с три короба.
И точно. Вовремя я ушки навострил. Врать Долгорукий уже не врал, во всяком случае, не столь нагло, но преувеличил изрядно. Пришлось поправлять, причем всякий раз я старался сделать это и вежливо, но в то же время с подковырочкой – пусть старый козел почешется, и с юморком – шутники всем нравятся, а царям особенно. Не зря они близ себя шутов да скоморохов держат.
Кстати, своего в отношении князя Воротынского Иоанн достиг. Ухитрился-таки поддеть Михайлу Ивановича и попрекнуть его за то, что он, дескать, столь долго про меня молчал. Вообще-то царь хотел сказать пожестче, но тут встрял я. Набравшись наглости, я заявил, уподобившись дьяку Афоньке из гайдаевской кинокомедии:
