Гарольд Пинтер - Суета сует

В сущности, усилия, предпринимаемые Гарольдом в области международного протеста, были направлены на Латинскую и Южную Америку, в особенности, Никарагуа. Потом — на Восточную Европу и поддержку диссидентов, в особенности, в Чехословакии. И, наконец, — на Турцию. Хотя наши английские друзья по-разному воспринимали участие Гарольда в этих кампаниях (к примеру, Восточная Европа вызывала у них большее сочувствие, чем Латинская Америка), я видела, когда мне удавалось взглянуть на ситуацию со стороны, что Гарольд, в сущности, не был ни разумен, ни безрассуден. Он был всерьез обеспокоен несправедливостью во всем мире и питал глубокое отвращение к авторитаризму, где бы с ним ни сталкивался, причем с самой юности: отказ от службы в британской армии (еще когда ему было восемнадцать), возможно, стал самым ранним проявлением этой позиции. Много позже я заметила в одном интервью, что Гарольд подвергал сомнению любые правила, кроме правил игры в крикет.

Весной 1985 года Гарольд побывал в Турции вместе с Артуром Миллером в качестве представителя Международного ПЕН-клуба — в знак протеста против арестов и пыток в отношении интеллектуалов. Его сопровождал молодой писатель по имени Орхан Памук.

Следующую пьесу, «Горный язык», Гарольд написал из сочувствия угнетенным курдам: он узнал, что курдский язык под запретом — даже для самих курдов, и увидел в этом мрачный символ угнетения — а угнетение для него было тесно связано с языком. Гарольд начал писать эту вещь сразу же по возвращении в Англию, а потом отложил ее до 1986-го.

Мы с Гарольдом самым решительным образом отреагировали на фетву против нашего друга Салмана Рушди.

В январе 1989 года, когда мы были в Венеции, у нас впервые возникло подозрение, что, возможно, происходит нечто из ряда вон выходящее — и ужасное. Мы поехали туда, чтобы Гарольд мог погрузиться в местную атмосферу: он тогда писал сценарий по «Утешению незнакомцев» Иэна Макьюэна[58]. По утрам Гарольд, одетый в черный шелковый халат, сидел в отеле «Даниэли», «размышляя о способах убийства Колина» — имеется в виду неудачливый, обреченный молодой человек из романа Иэна. Стоял невероятный туман, скрывавший от нас лагуну, что, в сущности, вполне соответствовало мрачному, захватывающему повествованию о тихих венецианских заводях.

Это элегическое настроение было нарушено, когда мы увидели, как книгу Салмана «Сатанинские стихи» публично сжигают в Брэдфорде[59] под аккомпанемент гортанных возгласов. Мы смотрели на костер и не могли понять, неужели это и вправду происходит в Англии? Мы оба прожили довольно долгую жизнь и помнили цитату из Гейне, к которой часто обращались люди 1930-х годов, говоря о Германии и подъеме нацизма: «…Там, где книги жгут, там и людей потом в огонь бросают»[60].

Трогательный момент: в 12.30 зазвонил телефон: «Антония, это Салман…» Он страдает из-за того, что только в Англии люди сочли в порядке вещей поносить его книгу, отстаивая при этом его право на публикацию. Вполне понятно, что он говорит это мне, ведь он знает, что нам с Гарольдом его творчество понравилось еще раньше, чем он сам. Потом он добавляет, что угроза его жизни теперь не столь велика. Я: «Полагаю, тебя можно поздравить».

Звонит Салман: «Антония, у меня к тебе просьба». Он хочет приехать к нам переночевать, чтобы повидаться с сыном и всей своей семьей.

Семья Рушди: госпожа Рушди, облаченная в сари, печальна, но держится с достоинством; сестра Самин — весьма привлекательные, орлиные черты и тяжелые веки, как у Салмана, в шароварах и свободной тунике; на руках — очаровательная малютка Майя. Зафар, чудесный, кроткий мальчуган, больше похож на мать. Салман говорит нам: «К исламу это все не имеет никакого отношения. Это злой дух вырвался из бутылки — в истории такое бывает».

Работа с Бетти Бэколл[61] над шедевром Теннесси Уильямса[62] была опытом сколь полезным, столь и увлекательным, несмотря на довольно мрачные прогнозы. Я отметила, что Гарольд восхищался Бетти и с презрением отвергал рассказы о ее сложном характере. «Она профессионал», — Гарольд всегда так говорит, когда хочет похвалить актера. Только Боб Готлиб сумел предугадать, что Бетти и Гарольд поладят, а вот менее талантливым «прорицателям» это не удалось. Боб редактировал ее автобиографию, «Бэколл о Бэколл». «Бетти, — сказал он, — хороший товарищ». И действительно, в дальнейшем у нас с Бетти завязалась прочная дружба. Когда Гарольд выступал в качестве режиссера, я всегда думала, что он на стороне актеров, поскольку отождествляет себя с ними; если и возникали какие-то трудности, виной тому был его перфекционизм, его повышенное внимание к тексту, а не какая-нибудь агрессия или нетерпеливость. За годы его режиссерской работы я привыкла слышать, как люди с некоторым удивлением отмечают: «Гарольд — такой славный режиссер».

Нам обоим нравилось бывать на могилах писателей. Однажды, когда мы были в Цюрихе на постановке пьесы «На посошок», то отправились в паломничество: искать могилу Джойса, кумира Гарольда. Сперва Джеффри Годберт и Тони Эстбери, оба ценители поэзии, сообщили нам, какие именно рестораны любил Джойс и что он пил: мы в точности следовали инструкциям. Гарольд, потягивая белое вино и поглядывая на официанта: «Да, Джойс любил буржуазный комфорт». Потом мы с трудом взбирались на большую высоту: там, над городом, расположено кладбище, где, как нам сказали, похоронен Джойс. Наконец, мы туда взобрались, спотыкаясь о заледеневшие каменные ступени; все было покрыто белым инеем — и пустоши, где все еще цвел вереск, и аккуратно высаженные деревья; внизу, под нами, простирался весь Цюрих. Я наклонялась к заиндевевшим табличкам. И вдруг — крик Гарольда: «Вот он!»

И действительно, это был он, Джимми Джойс: отлитый в бронзе, в человеческий рост. Представляю себе его в очках, с открытой книгой, с его тростью, с его сигаретой… как он смотрит в нашу сторону. На самом деле, я тоже успела заметить эту фигуру, но почему-то подумала, что это — живой человек, подзывающий нас. Когда мы вернулись в гостиницу, я заглянула в биографию Эллманна[63]. Оказывается, Нора, узнав что кладбище находится рядом с зоопарком, сказала: «Оттуда Джим может слышать, как ревут львы; они ему всегда нравились».

Вечер памяти Беккета в Национальном театре. Там постоянно звучала одна мысль: «Я должен продолжать свой путь и продолжу свой путь». Это вовсе не так называемое отчаяние, которое то и дело приписывают Беккету. Другие впечатления: в беккетовском мире никто никогда не умирает, в особенности сам Беккет и в особенности его мертвецы. Серьезность давней подруги Гарольда, Дельфин Сейриг[64], в «Шагах»: монахиня-экзистенциалистка в черном брючном костюме, с белым воротником и черно-белым клобуком.

Я помню горе Гарольда на Рождество 1989 года, когда он узнал о смерти Беккета. В тот год Гарольд посещал его в парижском доме престарелых, а совсем незадолго до его смерти они беседовали по телефону (Гарольд был взволнован, когда Беккет сообщил ему, что сценарий по роману Кафки[65] лежит на тумбочке возле его кровати). В тот вечер я напомнила Гарольду, что Беккет не впадал в отчаяние: «Я продолжу свой путь».

Гарольд сказал мне за обедом, что Джуди Дейш (его друг и литературный агент) едва не поперхнулась, когда он сказал ей по телефону: «Я пишу». Я: «Там люди ходят, или это радиопьеса?» Гарольд не согласился на подобную классификацию, заметив: «Не забывай, ‘Пейзаж’ начинался как радиопьеса». Перечитав написанное, сообщил: «Это растение. Оно живое. Теперь я посмотрю, хочет ли оно расти или предпочитает остаться тем, что есть».

Гарольд: «Я только что осознал, что умер бы, если бы нацисты вторглись в Англию. В возрасте десяти лет». Я: «Неужели ты не думал об этом раньше? Иногда я наблюдала, как твои родители сидят за ланчем в Итон-мэнор в Хоуве — твой отец такой вспыльчивый, а мать такая любезная, — и думала, что эти славные, исполненные достоинства люди могли бы умереть в условиях неслыханного унижения и кошмара». Потом мы обсуждаем, отослали бы родители десятилетнего Гарольда к американским родственникам или нет — возможно, на средства дяди Коулмена. Гарольд оживляется: «Тогда я, вероятно, вырос бы республиканцем. Голосовал бы за Рейгана». Другой Гарольд? Как если бы оксфордский преподаватель пил бордо и играл в крикет, но никогда не написал и строчки.

Гарольд читал «Суета сует» (вероятно, его поставят на малой сцене театра «Амбассадорс» — она как раз подходящего размера) Салману и Элизабет Вест[66]. Все глубоко тронуты, но Салман предлагает написать «Время действия: наши дни», поскольку даже он не понял, когда все происходит. А это существенно. Действие происходит сегодня, а не в нацистской Германии.