Юрий Алянский - Театр в квадрате обстрела
«Никто не забыт и ничто не забыто»… Пожалуй, никто не имел такого высокого права произносить эти слова, как Ольга Берггольц. Поэтому многозначительно и справедливо, что именно ей выпали долг и честь обратиться с последними, вечными словами к мертвым — к тем, кто, угасая, слушал по радио ее стихи, ко многим тысячам ленинградцев, что похоронены в бессчетных братских могилах Пискаревского мемориального кладбища. Как долгий траурный гул гудков, как трагедийный гул огромной страны, рыдающей над телом Ильича, звучат на гранитной стене слова Берггольц.
Нет, эти слова принадлежат теперь не ей одной. Это — наши слова. Мы тоже говорим ими с мертвыми. Каменные строки медленно и ритмично опускаются вниз и вновь вздымаются кверху. Головы людей, стоящих перед стеной, повторяют их печально-торжественное движение — тоже опускаются вниз и вздымаются кверху. И кажется — это низкий поклон каждому из тех, кто здесь лежит. Потому что слова на стене обращены к каждому:
ЗДЕСЬ ЛЕЖАТ ЛЕНИНГРАДЦЫ
ЗДЕСЬ ГОРОЖАНЕ — МУЖЧИНЫ, ЖЕНЩИНЫ, ДЕТИ.
РЯДОМ С НИМИ — СОЛДАТЫ-КРАСНОАРМЕЙЦЫ.
ВСЕЮ ЖИЗНЬЮ СВОЕЮ ОНИ ЗАЩИЩАЛИ ТЕБЯ,
ЛЕНИНГРАД, КОЛЫБЕЛЬ РЕВОЛЮЦИИ.
ИХ ИМЕН БЛАГОРОДНЫХ МЫ ЗДЕСЬ ПЕРЕЧИСЛИТЬ
НЕ СМОЖЕМ,
ТАК ИХ МНОГО ПОД ВЕЧНОЙ ОХРАНОЙ ГРАНИТА,
НО ЗНАЙ, ВНИМАЮЩИЙ ЭТИМ КАМНЯМ,
НИКТО НЕ ЗАБЫТ И НИЧТО НЕ ЗАБЫТО…
Глава 12. Двадцать лет спустя
Лицом к лицуЛица не увидать.Большое видитсяна расстояньи.
Сергей Есенин.Со дня выхода в свет книги «Театр в квадрате обстрела» прошло без малого два десятилетия. Тогда, в середине шестидесятых годов, я впервые обратился к искусству осажденного Ленинграда. Впереди лежала целина фактов, событии, обстоятельств, нужных и ненужных подробностей, в редких случаях — документов. Эта целина хранила воспоминания о героях, рассказы и легенды о подвигах на сценических подмостках и в мастерских художников, образы людей, еще живых и уже ушедших. «Театру в квадрате обстрела» предстояло стать первым рассказом о тех, кто работал, — нет, сражался! — на огненном фронте искусства, где люди тоже падали и умирали, передавая живым простреленное знамя.
Как только в нашей документально-художественной литературе зазвучала тема ленинградского блокадного искусства, возникла ставшая широко известной формула «А музы не молчали», противопоставленная древнему латинскому изречению: «Когда гремит оружие, музы молчат».
Еще в первой своей крупной статье «Литературные мечтания» (1834) Белинский писал: «Говорят, что музы любят тишину и боятся грома оружия: мысль совершенно ложная!» Однако не всем это казалось бесспорным. Через восемьдесят лет после появления статьи Белинского в одном из церковных журналов конца 1914 года в связи с началом первой мировой войны говорилось: «По епархиям сделано распоряжение, чтобы приходские священники внушали своей пастве в течение всей войны воздержаться от пляски, пения, игры на музыкальных инструментах, за исключением фисгармонии, так как все эти праздные развлечения не ведут к укреплению духа, но растлевают народ…»
Неведомо, в какой мере исполнялось это строгое распоряжение в дни первой мировой войны, но вторая мировая война показала со всей очевидностью, насколько эта мысль «совершенно ложная». И если формула относительно пушек и муз (особенно само слово «музы») звучит сегодня немного высокопарно, суть дела верна: искусство может поднимать свой голос против оружия и во многих случаях оказывается сильнее его.
Наблюдения, сделанные в процессе работы над книгой, впечатления от встреч с героями повествования продолжают жить в памяти. С возрастом и годами память слабеет и стирает картины прошлого. Но бывает воспетая Батюшковым память сердца — она действительно сильней «рассудка памяти печальной». Такая память умеет сберегать драгоценные впечатления навсегда.
Одно из главных впечатлений тех лет связано, как ни странно, не с героической стороной творчества, а с этикой взаимоотношений между людьми. Торжествовали не только человеческая воля и высокие идеалы художников, но и строгая нравственность творческого блокадного общежития.
Известно, какой отравленной бывает иногда атмосфера в театральных и концертных коллективах: склоки, зависть к успеху товарища, желание принизить его работу и на таком шатком фундаменте возвыситься самому. Такие нравы, увы, живучи в закулисном мире. И даже самому Константину Сергеевичу Станиславскому, законодателю театральной морали и этики, непримиримому врагу каботинства{1}, не удалось в полной мере уничтожить этих извечных врагов искусства в собственном окружении.
В творческих коллективах осажденного Ленинграда не существовало ничего подобного. Герои моей будущей книги говорили при встречах: не забудьте написать о таком-то, в дни блокады он был легендарно известен. Или: а вы познакомились с такой-то? Ее знал тогда весь город, весь фронт. Расспрашивая актера, музыканта, художника о его работе в блокадную пору, приходилось поражаться тому, как скупо и неохотно рассказывали они о себе. Иногда люди умалчивали даже о фактах безусловно значительных, важных и ярких, к тому же доподлинно мне уже известных. Что это было? Естественная скромность? Нежелание говорить о собственной работе, потому что в условиях блокады она неизбежно оказывалась героической? Не знаю. Но мои собеседники и друзья неизменно оживлялись, как только речь заходила о других, о товарищах. Тут они становились красноречивыми, сыпали фактами, подробностями. Некоторые эпизоды, вошедшие в повествование, выявлены и зафиксированы только благодаря великодушию и благородству героев книги. Убежден, что, если бы Станиславский дожил до середины сороковых годов и узнал о подвиге ленинградских артистов, он написал бы еще одну книгу — об этике, о воплощении своего нравственного идеала, правда, в чрезмерно трагических обстоятельствах. Блокадные артисты в те годы любили не себя в искусстве, а искусство в себе.
Этика смыкалась с поразительной для тех дней дисциплиной. Силы у людей катастрофически таяли, но жили они в городе-фронте и никогда не забывали об этом. Потрясающий факт: тяжкой первой блокадной зимой, когда люди слабели и умирали, директор Эрмитажа академик И. А. Орбели издал два приказа с выговорами сотрудникам музея… за опоздание на работу! Оригиналам этих удивительных документов следовало бы перейти из архива Эрмитажа в экспозицию Музея истории Ленинграда!
К сожалению, мне удалось рассказать лишь о главнейших событиях и людях и не довелось встретиться с некоторыми из тех, кто также заслуживает упоминания на этих страницах. Трудно объять грандиозный разрозненный материал блокадного искусства. Не удалось мне, к примеру, сколько-нибудь подробно рассказать об агитбригадах и концертных ансамблях ленинградского Дома Красной Армии — а их работало два десятка. Маленькие группы артистов проникали на такие опасные участки переднего края, куда не мог приехать фронтовой театр.
В этих коллективах работала Вера Константиновна Арманд, пианистка и композитор, автор многих военных блокадных песен. Вел фронтовые программы Константин Алексеевич Гузынин, прекрасный рассказчик и конферансье. Читал и играл в агитбригадах Ефим Захарович Копелян — ему предстояло стать выдающимся мастером драматической сцены. Достойным партнером Клавдии Ивановны Шульженко неизменно выступал Владимир Филиппович Коралли, руководитель любимого на Ленинградском фронте джаз-ансамбля. Мужал и закалялся талант фельетониста Германа Тимофеевича Орлова… Утешает лишь то, что воспоминания о фронтовых концертах бригад вошли позднее в сборники мемуаров.
Готовя сегодня переиздание книги, я не мог вновь обратиться к большинству ее героев, снова услышать их рассказы. За прошедшие годы ушли из жизни композитор Дмитрий Шостакович, поэт Ольга Берггольц, драматург Александр Крон, режиссер Александр Пергамент, дирижер Карл Элиасберг, балетмейстер Аркадий Обрант, артисты Владимир Честноков, Николай Левицкий, Александр Янкевский, Владимир Ярмагаев и многие другие. Испытываю горькую радость, сознавая, что удалось закрепить, сохранить в книге их рассказы, теперь уже — невосполнимый материал. Здесь ничего изменить нельзя. Только в некоторых случаях пришлось менять временные формы глаголов: вместо «живет и работает» — «жил и работал».
За годы, прошедшие со дня первого издания книги, вышли в свет многие исследования и воспоминания, посвященные блокадному искусству. Но пополнять свой рассказ за счет вновь опубликованных фактов представляется мне нецелесообразным. Пусть почти все останется, как было.
Есть еще одно обстоятельство, делающее ненужным дополнение этой книги новыми именами и событиями. В Ленинграде на набережной реки Пряжки возник и существует школьный музей «А музы не молчали». Для него построили даже специальное двухэтажное здание. Здесь растет и множится собрание раритетов и памятников блокадного искусства. Когда-то в этих местах, на окраине Петербурга, стояли «прядильные анбары», мастеровые люди крутили из волокон бесконечную нить. Теперь па берегу Пряжки рождается бесконечная нить благодарной памяти о живых и ушедших героях.
