И я там был - Этуш Владимир Абрамович
Я вернулся к командиру батальона. Он сидел в окопе. Погода была сухая, холодная, и дул сильный ветер. Настроение у комбата было по-прежнему мрачное. «Убило бы меня, что ли… Или хоть ранило… Надоело сидеть…», — сказал он. Было уже три часа пополудни. Я вспомнил, что в это время суток командир полка обедает. Бой окончился. Стояла относительная тишина, казавшаяся огромной, полной, абсолютной, потому я только что находился под ураганным огнем и вышел из атаки невредимым. И вот я встал из окопчика, где сидел комбат, и повернулся спиной к передовой.
Разрывные пульки пролетали время от времени и, зацепившись за траву, «лопались» со странным звуком «пэк-пэк». Я хорошо знал этот звук, но встал в полный рост и зашагал на обед к командиру полка. Как вдруг совсем рядом раздалось это «пэк»… Удара я не почувствовал, потому что потерял сознание.
Очнулся от адской боли внизу спины. Я не понимал, что со мной и сколько меня осталось. Чтобы проверить, не оторвало ли мне ноги, пополз вперед и, оглянувшись, увидел, что ноги есть, волочатся за мной. Комбат Мирошниченко выслал ко мне бойцов. Но немец, видя все это, накрыл нас минометным огнем. Бойцы кинулись врассыпную. Еще раз попробовали подползти ко мне. Немец бил из минометов. Тогда они закричали: «Товарищ старший лейтенант! Можно мы вас подберем, когда стемнеет?» Я им в ответ ору: «Нет! Нельзя! Не разрешаю!» — потому что от нестерпимой боли хотелось грызть землю. И вот они подползли ко мне и потащили меня на плащ-палатке. Когда немец накрывал нас минами, кидались прочь, в разные стороны, но тут же возвращались. Вдруг из лесопосадки, какие бывают в степи на Украине, выскакивают два санитара с носилками, бегут к нам рысью, делают возле моей плащ-палатки круг, не останавливаясь, а мои солдаты буквально забрасывают меня к ним на носилки, и они под огнем убегают в рощицу.
Эти ребята, санитары и солдаты, посланные мрачным комбатом, думавшим в окопчике о смерти, спасли мне жизнь. Потом были полковой госпиталь, дивизионный госпиталь и армейский, все три — полевые. А четвертый, фронтовой, находился в освобожденном от немцев Донецке, тогдашнем Сталино. Но этом мое лечение не закончилось. Из Сталино меня еще перевели в Урюпинск, где рана моя якобы окончательно затянулась. Полгода шло мое выздоровление.
В Урюпинске госпиталь располагался в большом здании реального училища, окруженного глухим, выше человеческого роста, забором. В палатах были высокие потолки и высокие окна, для утепления наполовину засыпанные опилками. А неподалеку от госпиталя функционировала танцплощадка. И некоторые ходячие раненые посещали ее.
Удивительная картина открывалась во время танцев, хотя и обыденная для того времени. Дамы, городские женщины и девушки, одевались — кто лучше, кто хуже — в нормальные платья. Местные кавалеры воевали на фронте, а госпитальные, выздоравливающие, приходили прямо с больничной койки и одежда у них была соответствующая: белый верх, белый низ. Сверху — рубашка, снизу — кальсоны с зашитой ширинкой. А ноги обуты в тапочки. Выходить за пределы госпиталя не разрешалось, но на это, конечно, смотрели сквозь пальцы. И каждый, желающий попасть на танцы, спокойно перелезал через забор.
Помню, один из танцоров был ранен в предплечье. А при таком ранении делается сложная гипсовая конструкция, называемая «аэропланчик», гипс упирается в грудь и на него кладется больная рука. Перелезть через забор на танцы ему помогли товарищи, а вот обратно он, видимо, задержался и застрял по ту сторону забора. Что делать? Каким-то образом ему необходимо вернуться на свою госпитальную койку. Он подходит к въездным воротам и нарочно громко говорит: «Тпрррууу! Открывай!» А дежурная на вахте: «Ой, господи! Кто же это приехал?» И открывает ему не калитку, а ворота. Он: «Кто приехал, я приехал!» И входит через ворота со своим «аэропланчиком». Она: «Ах, ты, такой сякой!» Но уже поздно, ворота открыты, и он вошел.
На войне я редко вспоминал Москву, Училище, Театр, прежнюю мирную жизнь. Теперь, ставший на фронте к армии непригодный, я неотступно думал о прошлом. И о будущем. Мое возвращение началось: приехала мама в Урюпинск и увезла меня в Москву, чтобы лечить «правильно». От Курского вокзала я шел пешком, потому что городской транспорт не ходил — был 1943 год. И по дороге моя рана открылась. И только в Москве выяснилось, что у меня разбиты кости таза. В общем, пришлось долечиваться в Москве. Полгода шло мое выздоровление. Потом меня комиссовали и дали вторую группу инвалидности.
Глава четвертая
Возвращение в училище. Дядя Леша — завпост в Учебном театре. Преподаватели — Коган, Симолин, Поль, Новицкий. Марголин. Мансурова-графиня. Н. П. Шереметев. Окончание училища. Актер. Педагог. Встреча со Шлезом. Впечатление от смены среды. Театральные капустники. А. И. Горюнов. А. И. Ремизова — режиссер. И. М. Толчанов. Н. С. Плотников. С. В. Лукьянов. А. Л. Абрикосов. М. Ф. Астангов. Отдых в санатории «Орджоникидзе».
Весной 1944 года я, фронтовик-орденоносец, встреченный с почетом, появился в училище в пробитой осколками, окровавленной шинели, с палкой. Разумеется, не из соображений экзотики, а оттого, что у меня ничего другого не было. Мне просто нечего было надеть, поскольку я свое гражданское пальто еще на курсах в Ставрополе, получив армейское обмундирование, выменял на сало. Об этом сале, уже в мирной жизни, Бродский помнил очень долго. Он любил говорить, что если бы не Этуш, мы бы не выжили, он подкармливал нас салом, которое выменял на свое пальто. И при этом показывал, как тонко я резал это сало, какими прозрачными были кусочки. Это было в характере Бродского — к любому положительному факту добавить небольшую ложку дегтя.
В первые два года войны набор в училище не производился. И следующий набор состоялся только в 43-м, когда театр приехал из эвакуации. А когда я вернулся в училище, мои однокурсники из довоенного набора были уже на четвертом. И Захава сказал мне: ты можешь остаться со своим курсом, не возражаю, если справишься — выпустим, а не справишься — переведем на первый. И я стал учиться на четвертом курсе, на котором, кстати, давали какую-то улучшенную продовольственную карточку, и учились мы полтора года.
Тогда в здании, которое ныне полностью принадлежит Театральному училищу имени Щукина, как я уже говорил, сосуществовало несколько учебно-художественных организмов: Суриковский институт, оперная студия Шацкого и наше училище. Был, и сейчас есть, Учебный театр. Сегодня его обслуживает солидный штат: директор, два администратора, зав. постановочной частью, осветители, звуковики, рабочие сцены. А тогда был один дядя Леша, зав пост. Обладая довольно сильным характером и каким-то особым сценическим чутьем, он замечательно справлялся со всем этим хозяйством. К тому же был непревзойденным воспитателем — рассказывал студентам, что такое сцена и как нужно распоряжаться на ней. И тогда действительно в Учебном театре был полный порядок, чего, к сожалению, мы не можем сейчас добиться со штатом намного превосходящим прежний.
В учебной части работали всего два человека. А заведовала ею Галина Григорьевна Коган, которая преподавала марксизм-ленинизм, страстно и увлеченно вдалбливая в нас известные постулаты. Женщина приятная в общении, она была весьма скромных внешних достоинств. Однако о себе понимала иначе. Любила заводить какие-то задушевные разговоры со студентами. Водились у нее и свои любимчики. Пыталась она и со мной установить доверительные взаимоотношения, но я старательно уклонялся.
Поначалу в училище вообще не было ни руководителей курсов, ни кафедры. Был Захава, и были преподаватели. Но потом прислали директора, а Борис Евгеньевич стал осуществлять художественное руководство училищем.
У нас были замечательные преподаватели по общеобразовательным дисциплинам. Зарубежную литературу блистательно читал Александр Сергеевич Поль. Он многое знал и хорошо умел говорить об этом. Правда, его ораторское искусство было не без позы, но она оправдывалась его обширными знаниями. И таких же знаний Александр Сергеевич требовал от своих учеников. Был случай, когда он в страшном негодовании выгнал с занятий одного недобросовестного студента, который на вопрос «Как звали лошадь Дон Кихота?» вместо «Росинант» ответил «Ренессанс».
