Павел Васильев - Сочинения. Письма

На стойбе мы пробыли недолго.

Сохатый появился перед нами неожиданно. Никто не успел даже за винтовку схватиться. Это был стройный, внушительного размера лось-самец. Остановившись на одну секунду, он запрокинул голову так, что шея стала упругой и крутой дугой. Широкие ноздри, запушённые инеем, трепетали. Не проваливаясь, копыта распластывались на снегу темными, зубчатыми на краях, морскими раковинами.

Видели мы его только одно мгновенье. Он рванулся прочь, взмыл пенный фонтан снега, и смутное, темное пятно с шумом взлетело на крутой берег. Собаки рванулись, перевернули сани, запутали постромки, и нам с трудом удалось остановить их.

Вдали с гулом падали стволы гнилых деревьев — сохатый уходил все дальше и дальше в глубь тайги.

Брутцкий облизнул пересохшие губы:

— Оплошали!..

Техник строго нахмурил брови:

— И великолепно. Мы не на охоту поехали. Э-гей, вперед!

Среди засыпанной снегом безмолвной пустыни легко запоминать особенности дыхания каждого человека. Я уже знал наизусть дыхание всех своих спутников. Когда ночью, сгрудившись, мы засыпали в оленьих мешках, я различал товарищей по их дыханию.

Дни тянулись бесконечным северным дневником. Пустыня ставила ледовитые даты. Пересекая русла высохших рек, пади и вздувшиеся, заметенные снегом равнины, мы пробивали толщу замерзшей земли сталью буров, взрывали ее глубокими шурфами. Собачий поезд черным упорным клином врезался в бесприютную дремучесть простора. Работы было по горло. И все-таки по вечерам, когда тяжелым оранжевым ливнем падал закат, к нам приходила уверенная и лукавая тоска. Ночью, подкатившись ко мне, Катовщиков торопливо и тихо шептал из своего мешка разные истории и заводил свой неизменный и томительный разговор.

— Павл Николаич! А, Павл Николаич, спишь ты али нет? Не спишь? И мне тоже чего-то сон не идет. Скажи мне, примерно, Павл Николаич, ты, значит, и вырос не в здешних краях?

— Да, да.

— Антересно это все. Так, говоришь, как там, теплынь, фрухты… и всегда разлюбезная весна?.. Здорово! А я в этих снегах родился да так, должно, и сдохну, — и такая у меня планида. А ты вот еще скажи мне на мой антерес: был ли ты что ни на есть у самого Черного моря?

Получив ответ, Катовщиков возбуждался и почти выползал из примитивной постели:

— Ну, как там?

Я начинал говорить и сам незаметно увлекался. Плыли кипарисы и мягкие морские волны, заласканные щедрым солнцем. Проходили высмугленные зноем, легко одетые люди, грузли пьяным соком кисти винограда.

Катовщиков не давал мне остановиться.

— Ну, а Москва, Москва? — взволнованно шептал он. — Расскажи про Москву!

И когда я говорил про Москву, он одобрительно поддакивал и вздыхал:

— Здорово, здорово! Большая штука советская власть! Я это, брат, досконально понимаю. Новые порядки идут.

…Сквозь сон злобно рычали собаки.

26 ноября. В два часа дня остановка. Начали бить шурфы. Брутцкий пошел в тайгу и принес несколько белых куропаток. Техник отморозил ухо. Оно вздулось синим пухлым пузырем и причиняет ему невероятную боль. По ночам он стонет и по-звериному долго визжит.

29 ноября. Шурфы выбили неудачно. Пустота. Чувствуем себя буквально затерянными. Идти вперед теперь уже становится страшным. Удивительный человек техник! По существу он добрый и мягкотелый ленинградец и безусловно страдает от лишений больше, чем кто-либо другой из нашей экспедиции. Но он неуклонно ведет поезд вперед, как будто это самое простое служебное дело.

1 декабря. Какой непоколебимый великан этот Брутцкий! Диву даешься, когда смотришь, с какой легкостью он преодолевает лишения, которые с колоссальным напряжением переносим мы. Он даже поет песни. Любопытно, что песни у него, все до одной, пришли в тайгу с городских панелей, вроде:

Три юных пажа покидалиНавеки свой берег родной…

Или:

Ах, петроградские трущобы,Ах, на Крестовском родился…

Вместо «навеки» он поет «навики», а вместо «родился» — «д-ро-дил-ся»…

3 декабря. Выбили один шурф. Золота снова нет. Уж стоит ли идти дальше? Но техник настаивает. С каждым днем становится труднее и труднее.

…Я писал дневник на слипшейся от мороза бумаге, едва сжимая костенеющими пальцами карандаш. Я старался не упустить мелочей. Перед тем, как ехать в экспедицию, я получил письмо от сибирского литератора Вивиана Итина.

«Записывайте каждый день в дневник. Записывайте, потому что это — ценность».

Я следовал совету опытного сибирского писателя-путешественника.

На крутой сопке высился высокий грубо отесанный шест.

— Вот, — прохрипел Катовщиков (он простудил горло), — вот последний столб, поставленный открывателем старых времен Бархатовым. Отсюда Бархатов повернул обратно. Вот здесь его заявки.

Недалеко от столба мы отыскали заброшенные шурфы, выбитые Бархатовым. Проверили. Богатейшее содержание.

— Почему он их забросил? — удивился техник.

Катовщиков заулыбался:

— Ему, голубю, мало этого было; ему клад нужен был, несметные богатства он искал.

— Невежество, — волновался техник. — Да тут такой клад зарыт, что… просто невероятно. Подождите. Дайте время, здесь такие работы развернутся! Локомотивы… Драги! Перспективы широчайшие! Меня, знаете, охватывает вдохновение. Не смейтесь, не смейтесь! Добыть презренный металл для Республики — это дело может вдохновить. Вы думаете, у меня «золотая лихорадка», тяга к экзотике, что ли? Нет, батенька мой, отмороженные уши — плохая экзотика. Мне сказали: «Найти золото!» — и я его найду во что бы то ни стало, хотя бы пришлось сдохнуть. Вот глядите, таежный медведь Бархатов поставил свои последние столбы, а мы их оставим позади, мы пойдем дальше на север — во имя страны, во имя драг!

Эта долина поразила нас своей необычайной ровной поверхностью. Собачий поезд исчертил ее во всех направлениях. Техник бурчал под нос что-то о «подозрительном месте» и «сумасшедшем золоте, которое прячется, как виноватая собака».

Долина запестрела черными квадратами шурфов. Приискатели, хмурые и молчаливые, упорно вели работу. Три шурфа подряд были сделаны впустую. Глубоко выбитый четвертый тоже не дал никаких результатов. Но закрепили бур, и он дал совершенно неожиданное. Техник осматривал почву, плотно слегшуюся между нарезами бура, и к своему удивлению обнаружил в ней небольшой самородок. Это было сюрпризом! Оказывается, золото, которое мы так жадно искали на глубине нескольких метров, лежало почти у самых подошв наших унтов. Катовщиков, по присущей ему рассеянности, регулярно забывал взять пробы с верхнего пласта!

Техник нервничал, кипятился. Началась промывка. Каждый лоток давал по нескольку золотников песка. Это было действительно сумасшедшее золото. Приискатели набросились на него с блестящими глазами. Мороз был забыт. Ночью никто не пошел спать.

— Время дорого, нужно успевать!

Техник напрасно сердился и уговаривал почуявших добычу охотников.

— Товарищи, товарищи… Да ведь главное-то сделано, — нашли золото! Еще поработаете. Погодите, нарежем деляны…

Трапезников повернул к нему пятнистое, отмороженное во многих местах лицо:

— А заработать-то надо? Надо, нет?

Неотвратимый дурман охватил приискателей. Они ходили, как зачумелые. Через несколько дней в оленьих мешочках драгоценным грузом ютилось золото.

Рабочие спали не больше четырех часов в сутки.

Техник озабоченно насупился.

— Товарищи! — он ораторски взмахнул рукой. — Товарищи, нам поручили ответственное дело. Нас ждут. А мы здесь занимаемся этаким развратом. Скажите сами, на что это похоже? На подлость, товарищи. Вся наша золотая лихорадка — подлый инстинкт. Не больше! Товарищи, имейте в виду, что вы ответственны… — У техника супились брови, и в обыкновенно добродушный голос вкрадывалась горькая и ожесточенная злоба:

— Товарищи, что же это такое? Чуть оторвались от приисков — и превратились в диких зверей? А помните, о чем мы говорили, когда сюда отправлялись? Имейте в виду, что это даром вам не пройдет. Срывать государственное дело нельзя. Дальше! Провизия у нас рассчитана по дням и по часам. Вы, вероятно, решили подохнуть голодной смертью? Смотрите, не шутите, кругом нас тайга не на одну сотню километров. Тут не только себя нужно пожалеть, но и общее дело. Понятно? Меня назначили руководителем. Так вот я и приказываю партии немедленно сбираться в обратный путь!

…Яркое далекое солнце полоскалось в снегах безвредным светом. Чисто и гордо вырисовывались мощные кряжи Яблонового хребта. Приискатели столпились тесной и хмурой стаей. Стояла напряженная тишина.