Вадим Пугач - Антропный принцип
«Пусть образы виденного давно…»
Я глупо создан: ничего не забываю, ничего!
(Дневник Печорина)Пусть образы виденного давноСбиваются в стаю.Спасибо, создатель, я сделан умно —Я все забываю.
Туман, истаявшее ничто,Похлебку пустуюДырявая память, мое решето,Пропустит вчистую.
Но тонкая пленка, липкая слизь,Случайный осадокНа дне решета пузырями зашлисьБензиновых радуг.
За пыль промежутков, за то да се,Дорогу к трамваю —Я каждый день отбываю все,Что я забываю:
Больницы, влюбленности, имена,Сапог в подбородок,Моих мертвецов на одно лицо(Их так обряжают);
Коляску, скатывающуюся с крыльца,В ней спящий ребенок, —Господи, пронеси, – он пронесет,И я забываю
Три глотка счастья на ведро воды,Сны, где улетаю от тигров,Стихи, ускользнувшие в никуда, —Не хватило дыханья,
И вновь не хватает, идут ко днуТяжелые звенья,Жизнь превращая в сплошную однуЗабаву забвенья.
«Десять лет Агамемнон пас Трою…»
Десять лет Агамемнон пас Трою,Ошибался, плошал.Жаль, что я ничего не построюТам, где он разрушал.
Море лижет унылую сушу,Липнет к берегу бриз.Жаль, что я ничего не разрушуТам, где строил Улисс.
Жаль, что я не погибну в атакеНа чужом острову.Жаль, что я не живу на Итаке,Жаль, что я наяву.
Слышишь, тень набежавшая, – фальшь тыИли черная шваль,Жаль, что по-настоящему жаль, чтоНичего мне не жаль.
И жалеть ни о чем не придется,И уже не пришлось,Ибо то, что прядется – прядетсяИ проходит насквозь.
«Перетончу, перемельчу…»
Перетончу, перемельчу,Уйду от всех решений,И станет то, о чем молчу,Точней и совершенней.
Затем и времени данаНевиданная фора,Чтоб только не легла спинаПод розгу разговора.
А там – урок, укор, угар.Я не люблю угара.Важней, чем выдержать удар,Уйти из-под удара.
Так заливают пылкий спич,Давясь водой сырою,Пока планирует кирпичНа голову герою;
Выплескивают скисший супНа лысину пророку,Стирают отпечаток губ,Почесывая щеку;
Так душат в логове волчатВ отсутствие волчицы.И напряженно, но молчат.Молчат. Пока молчится.
«О нет, не говорите мне про то…»
О нет, не говорите мне про то,Как на ходу подметки отрываем,Но вспомним возмущенное пальтоНа женщине, бегущей за трамваем.
Оно клубилось вкруг ее коленИ клокотало шерстяною гущей,И обнимало жарко, как силен,Живые плечи женщины бегущей.
Трамвай же, электричеством прошит,Рогами фейерверки высекая,Досадовал, зачем она спешит,Такая фря, бегония сякая.
Куда течет, как пена по устам?Влечет ли рок? Фортуна ль поманила?А он и сам гремит по всем мостамНевы и Сены, Карповки и Нила.
Остановись, мгновение. Не тратьВслепую силы: ты не на параде.Услышим тишь. Почуем благодать.Не ощутим волнения на глади.
Остановись. И наг и недвижимЗастынет мир, и реки подо льдом все.Но главное, что мы не побежимИ в Петербурге снова не сойдемся.
«Я думаю с усмешкой анонима…»
Люби лишь то, что редкостно и мнимо…
В. НабоковЯ думаю с усмешкой анонима,Письмо не опустившего еще:Любить ли то, что редкостно и мнимо,Или напротив – явно и общо?
Чумных надежд собою не питая,Плету венок на некую плиту,А вслед за точкой лезет запятая:Любить ли то, – читай, – любить ли ту?
Читай – любить, люби читать, и как тамЕще спляшу, последний идиот.Вот так всегда танцуешь перед фактом,А он монетку в шляпу не кладет.
Он буржуа, и он проходит мимо,Закрыв лицо воротником плаща.Он так похож на ту, что явно мнимаИ редкостно обща.
«Я иду по Левашовскому…»
Я иду по Левашовскому,Потому что я правша.И выплескивает МедведицаНочь, как воду, из ковша.
И я сызмала и сызголаПринимаю черный душ,И всего меня обрызгалаЭта призрачная тушь.
Так что формулами, твердимымиОт тоски или вины,Точно пятнами родимымиВдоль руки или спины,
Застывает жидкость жирнаяНа виду и не виду,А я иду по Левашовскому,Может быть, домой приду.
«Просыпаюсь. Но с места не сняться…»
Смерть, насколько я с нею сталкивался,
неотождествима с кровью…
А. ГуревичПросыпаюсь. Но с места не сняться.Я в подушку впечатал скулу.Что-то все регулярнее снятсяЭти пятна на бледном полу.
Но не дергайся. Спи и не сетуйНа остаточный облик беды.Что отходит под мокрой газетой,То иные оставит следы.
То останется жирною врезкой,То пройдет по хребту, по оси,По невысохшей памяти – фреской,Как по стенке, – «Прости, не проси…»
Ванну вымыли, надпись оттерлиИ могилу убрали песком.И причастье безумию в горлеЗастревает корявым куском.
«Ты живешь широко, не боишься ущерба…»
Ты живешь широко, не боишься ущерба,И на этом стоишь —Невербальная ива, наивная верба,Полусохлый камыш.
Продлевай этот ряд до свободного места,Выбрось руку в мороз.До жестокого крупа и крупного жестаТы почти что дорос.
А недавно еще колотило, казалось,Не сойдя и умру,Если небо свинцовой ладонью касалось,Разрывая кору.
Столько вобрано мути – пускай этот климатСеровато-бесстыж,И разрывы как форму движенья воспримутВерба, ива, камыш, —
Укрупняюсь, слабею, и сохну, и мокну,И тону на плаву,Но чем глубже разломы и драней волокна,Тем свободней живу.
Памяти А. Ильичева
Отталкиваясь от перил,От их сквозящей жути,Болтался в лямках и парилВесь мир на парашюте.
Черно поблескивал агат,И, обнажив колено,Садилась в воду на шпагатДразнящая Селена.
Ты знал, что истина проста,И проще и жесточе,Чем тот, кто падает с мостаВ уют и ужас ночи.
«Небесшабашно, но бесштанно…»
Небесшабашно, но бесштанноВсе проживу и перелгу:Вот перегнивший плод каштанаЕдва виднеется в снегу;
Вот слепнущий зрачок трамваяСреди белесоватой мглыИ дуг безумная кривая,Сведенных, точно две скулы;
Картина, схваченная в целом,Кино на влажном полотне,И листья тополя на белом —Почти как Жуков на коне.
Свернутся в трубочку детали,Пожухнут, обратятся в слизь;Еще вчера они витали,В набрякшем воздухе вились, —
А нынче… И куда ни глянешь —Пустоты, прочерки, прогалИ до смерти блестящий глянецВсе пережил и перелгал.
«Четвертую тетрадку умараю…»
Четвертую тетрадку умараю,Однажды запульсирую скорей,И вот оно, – допустим, умираюСреди плаксивых баб и лекарей.
Движенья неуверенны и слабы,Еще потрепыхался и задрых.Перемешались лекаря и бабы.Я их любил. Особенно вторых.
И тут бы, сквозь оплавленные лицаВзмывая в стилистическую высь,Рассчитанной истерикой залиться,Полувлюбленным клекотом зайтись.
Я их любил, – прислушаться: посудаУже звенит на вираже крутом, —И умереть. И жить еще, покудаЯ их люблю. И дальше. И потом.
«Преодолев дурную мутотень…»
Преодолев дурную мутотеньУсильным, постоянным напряженьем,Я раз и навсегда отбросил теньИ стал ее рабом и отраженьем.
Она была тогда еще мала.Шла жизнь, бездарная и молодая,И тень меня хранила, как могла,То расходясь со мной, то совпадая.
Не я пугался страсти и стыда,Взмывал на стены, крыльев не приделав;Мне тень не позволяла никогдаВыплескиваться из ее пределов.
Мне хорошо. Душа не голодна.Все было так, что лучше и не надо.Спасибо, тень, ты и теперь однаМеня удерживаешь от распада.
«Рябина с лицом безразличным…»
Рябина с лицом безразличнымСтоит, как святой Себастьян.Такого покоя достичь намМешает душевный изъян.
Все так же мы пыхаем резво,До самых краев налиты,Все так же вскипаем, как джезва,В законных пределах плиты.
И если по жилам кофейнымПотянет иная струя,И если запахнет портвейном,То знайте, что это не я.
Не я, не другой и не третийНедельной щетиной оброс.Рябина не спросит – ответь ейНичем на ее невопрос.
Послушай, какого же лядаЯ так не умею пока —Погасшая дырка от вглядаИ узкая зелень белка?
«Ночь, как разбитое стекло…»
