Вадим Пугач - Антропный принцип

«Ночь, как разбитое стекло…»

Ночь, как разбитое стекло,Прозрачна и остра по слому.Я не умею жить светло,По-доброму. Давай по-злому.

Кому не пожелаешь благ?А шепот внутренний невнятен,И в стенку влипнувший кулакПочти не оставляет вмятин.

О, как я стану нарочит,Зело любезен и приятен.Пускай рукав кровоточит,А кровь не оставляет пятен.

Пусть будет диалог остер.Сымпровизируем на рыбуВтроем – актриса, и актер,И кровь, бегущая по сгибу.

Какая чистая стена!Все выльется в игру и дрему.Нет слов. И пауза длинна,Прозрачна и остра по слому.

«Я дождался августовских звезд…»

Я дождался августовских звездИ не ощутил знакомой дрожи.Но, должно быть, в вынужденный постХлебово чем жиже, тем дороже.

Что ж, перешибай меня соплейИ глуши меня, как рыбу, толом,Только между небом и землей,А не между потолком и полом.

Я дождался дорогих гостей,И не подвели. И не подвялиЭти, как их, шляпки от гвоздей,Соль вселенной, лампочки в подвале.

«Нахохлившись, что твой орангутан…»

Нахохлившись, что твой орангутан,Смотрю, как торт щетинится свечами,И вижу недуховными очамиЦветущий, точно молодость, каштан.

Не мне его стереть или стеречьНа городском поганом перегное,А что до лет, из них очередноеДохнет на свечи – и не станет свеч.

Иду к каштану, будто к рубежу,А он себе томится, прозревая.Я тоже застываю, прозревая:Наверно, я ему принадлежу.

Когда листва пронизывает стих,Поэзию не принимая на дух,Я вижу в этих взрывах и каскадахКого люблю – товарищей моих.

Мои друзья теряют во плоти,Как, в общем, все, что тянется и длится.Их милые измученные лицаСтановятся бесплотными почти.

Зато душа, как дерево, поет,И, напрягая связки книг и файлов,Мы входим в вечность. Тесно. СвидригайловНам веники с улыбкой раздает.

«Не богом, но хирургом Баллюзеком…»

Не богом, но хирургом БаллюзекомЯ излечен и жить определен.Сорокалетним лысым человеком,Казалось мне, он был уже с пелен.

С глубокими смешливыми глазами,С какой-то синеватой сединой, —И только так, как будто и с годамиПринять не может внешности иной.

За переборкой умирала дева, —Бескровная, но губы как коралл, —Итак, она лежала справа. СлеваСинюшный мальчик тоже умирал.

Я наотрез отказывался сгинуть,Вцеплялся в жизнь, впивался, как пчела,Пока она меня пыталась скинуть,Смахнуть, стряхнуть, как крошки со стола.

Я не хотел ни смешиваться с дерном,Ни подпирать условный пьедесталИ, полежав под скальпелем проворным,Пусть не бессмертным, но бессрочным стал.

И, уличенный в некрасивых шашняхС единственной, кому не изменю,Я предал всех. Я предал их, тогдашних.Я всех их предал слову, как огню.

И если мы обуглены по краю,То изнутри, из глубины листа,Я говорю, горю и не сгораюНеопалимей всякого куста.

«…Вновь я пошутил…»

…Вновь я пошутил, —Когда я так начну стихотвореньеИ смеха не услышу ниоткуда;Когда, встречая забастовкой кризис,Оркестр моих карманных музыкантовНи шелеста, ни звона не издаст,А звон в ушах и шелест мертвых листьевМне ни о чем не будут говорить;Когда мои глухие заклинаньяНа Музу не подействуют ничуть,Но, брови изумленные подняв,Она скривит презрительные губы;Когда поднимут бунт ученички,И я без удивленья обнаружу:Легко бы подавил, но не хочу;Когда я не увижу в дочеряхХотя бы призрачного отраженья,И то, что называется семьей,По семечку рассеется в пространствах;Когда друзья не то что отвернутся,Но позвонят и скажут: мы с тобою, —Зато изящно отвернется та,Которая всего необходимей,Тогда, Господь, не посылай мне смерти,А вышли ангела вперед себя.Мы встретимся с ним ночью у реки.Я, может быть, себе сломаю ногуИль вывихну бедро, осознаваяКлассическую истину строки:Еще далеко мне до патриарха…

«На бескрайних пространствах дивана…»

На бескрайних пространствах диванаВспоминаю: был я заснятТам, где лысые горы ЛиванаГалилейскую зелень теснят.

И от смертной тоски и весельяСо скалы скорее – кувырк.Купол неба, арена ущелья,Я, веревка, публика. Цирк.

И в разомкнутой временем рамеНарисована ниточка птиц —Не граница между мирами,Отрицанье всяких границ.

В зависании этого сортаТолько ты зависим и свят,У тебя метафора стертаДо того, что ноги кровят;

До того, что в полуполетеОпустившись, ты до штановУтопаешь в черном пометеПары маленьких горных слонов[1];

До того, что помнишь, как обмерИли ожил – после того,И да здравствуют Фрэнсис МакомберИ недолгое счастье его.

Дом престарелых

Здесь потусторонние лица,И нам не понять их «байот»[2].Одна иностранная птицаОб этом на кровле поет.

У каждого койка и пайкаВ обещанном южном краю.Начнется сейчас угадайка —Узнай-ка меж этих свою.

Узнай-ка. Узнаешь? И еслиУзнаешь, закусишь губу.Кого подкатили на кресле?Что? – бабушку или судьбу?

Что это – на автопилотеЖивущий всему вопрекиКомочек забывшейся плоти,Тире посредине строки?

Что это – обмылок, огарок,Осадок, обугливший дно?От черных твоих санитарокВ глазах горячо и темно.

Но я позабуду о черных,Скользящих, как тень по листу,Увидев в глазах твоих – зернах,Проросших насквозь слепоту,

Еще в полумраке, тумане,В болтанке воды и землиЕдинственное пониманье,К которому оба пришли.

«В мой некошерный дом пришел раввин…»

В мой некошерный дом пришел раввин.Он прибивал мезузу[3], ел орехи,Как будто этим искупал одинВсе наши преступленья и огрехи.Он водку пил; смеялся так светло;Он так по-детски не скрывал оскала;Из глаз его, прозрачных, как стекло,Такою безмятежностью плескало;Он так неколебимо знал закон,Он так был чист, как только что из колбы,И если б я таким же был, как он,То на версту к стихам не подошел бы.

«Я ходил по Каирскому базару…»

Я ходил по Каирскому базару,Приценивался к ненужным вещам,Говорил с арабами по-английски,А они мне по-русски отвечали.Общего в этих языках было только,Что мы их ломали немилосердно.Есть у меня ученик – Ломаев Вова,Я прозвал его Существовочкой за успехи.Он ходил по тому же базару,Покупал каркаде и сласти,Барабаны, папирусы, фески,А я за ним наблюдал на расстоянье.Он пришел к автобусу последним,Изо рта торчала шоколадка.И тогда я взмолился не на шутку.Но кому? Амону или Хапи?Может быть, единственному богу,Что отсюда мой народ вывел?Иногда, купаясь в Красном море,Думал я: а что, когда решит онВывести меня из Египта?Расступится Красное море(Видимо, это произойдет внезапно),Упаду я на дно морское,Ударюсь, потеряю сознанье,Пролежу, пока воды не сойдутся.Так вот, говорю я, тогда взмолился:«Господи, не дай мне быть туристом,Торгующимся на базарах,Покупающим ненужные вещи,Проверяющим по рекламному проспекту,Все ли мне досталось в этой жизни».

«Утрачивая облик, имя…»

Утрачивая облик, имя,Лишаясь центра и ядра,Я шел по лестнице. Я в РимеВзбирался на собор Петра.Я чувствовал себя довеском,С любой ступенькой наравне,Карабкаясь наверх по фрескам —По их обратной стороне.Я шел по куполу. Над ним быКружить не мне и никому,Но ниже остаются нимбы,Иные силы на кону.Дав отдых нывшему колену,Облокотившись тяжелоНа убегающую стену,Я натолкнулся на крыло.Когда же из предвечной пылиУже на самый верх проник,Вопрос мне задал: «Это вы ли?» —Летящий рядом ученик.На высоте, которой нету,Уже дыша, еще гния,Я зван и избран был к ответу:«Галлюцинация, не я».Зато одышка, боль в колене,Крыло, застрявшее в стене, —Поверх пустых определенийИ впрямь принадлежали мне.

Зяблик

Сняв очки, иду по парку.Я спокоен. Не бурлю.Узнаю ворон по карку,Зяблика – по тюрлюрлю.

Зяблик, что меня морочишь,Распаляясь добела?То ли дождик ты пророчишь,То ль подруга не дала?

Что ж ты так однообразноЗапускаешь пузыри?Если празднуешь, то празднуй,Если хочешь смерти – мри.

Жизнь расписана под Палех —Красный лак и черный лак.Что же ты во всех деталяхТак совпал со мной, дурак?

«О, вечерних кузнечиков вереск…»