Олег Лекманов - Русская поэзия в 1913 году
Плохо работающий граммофон был помещен в центр юмористического четверостишия П. Налима:
Слышен у нас жалкий стон:«Не годится граммофон…»Без рупора только шипитИ временами говорит…
В тех двух стихотворениях из книг массовых поэтов 1913 года, в которых речь заходит о кинематографе, отношение к нему авторов оказывается неоднозначным – волшебный мир кино и манит, и пугает своей иллюзорностью, стремлением подменить собою мир подлинных человеческих переживаний и ценностей:
В кинематографе народПорой так шумно восторгался,Порой мечтал и забывался,Картин, волнуясь, ждал вперед.
(А. Замятин «Венок»)Все смешалось – люди, тени,Правда жизни, сказки, ложь,Трепет сладостных виденийИ предсмертных вздохов дрожь…Все метется, все мигает,Эфемерно все, как сон…Что же мир наш ожидаетИ к чему стремится он?
(И. Понятовский «Синематограф»)Подобная двойственность в отношении к кино совершенно отсутствовала у футуристов, вменивших себе в обязанность воспевать технический прогресс в качестве одного из символов грядущего дня. В частности, Игорь Северянин пытался сымитировать и таким образом освоить поэтику нового искусства в стихотворении «Июльский полдень (Синематограф)», а Вадим Шершеневич в специальном стихотворении хвалился знанием сокровенных технических (что в данном случае означало и метафизических) подробностей кинопоказа:
Прихожу в кинемо; надеваю на душуДля близоруких очки; сквозь туманОднобокие вальсы слушаюИ смотрю на экран.
Я знаю, что демонстратор ленты-бумажкиВ отдельной комнате привычным жестомВставляет в аппарат вверх тормашками,А вы все видите на своем месте…
Как перевертывается в воздухе остовКартины и обратно правильно идет,А у меня странное свойство –Я все вижу наоборот.
Мне смешно, что моторы и экипажиВверх ногами катятся, а внизу облака;Что какой-то франтик ухаживает,Вися у потолка.
Я дивлюсь и сижу удивленно в кресле,Все это комично; по-детски; сквозь туманВсе сумасшедше; и мне веселоТолько не по-Вашему, когда я гляжу на экран.
(«Рюрику Ивневу» – из книги «Экстравагантные флаконы»)Он же в одном из своих стихотворений не упустил возможности изобразить движение лифта:
Поднимаюсь на лифте… В гробу фарфоровомВы лежите утонченней!
(«Панихида» – из книги «Романтическая пудра»)А еще один стихотворец левого толка, Илья Эренбург, в своей парижской книге стихов «Будни», явно зависимой от практики ругаемых им в ту пору футуристов, ухитрился посвятить целое стихотворение транспортному средству, которое в России в 1910-е годы вообще отсутствовало:
Под землею было душно, пахло мылом,Душно было, страшно, тяжело,Поезда, скользя по черным жилам,Выбегали и шипели зло.
(«Мэтрополитен»)Зато автомобили в стихах петербургских и московских поэтов, как правило, изображались в качестве давно привычной, а иногда – изрядно поднадоевшей детали городского пейзажа. Так они описываются в финале «Петербургских строф» О. Мандельштама:
Летит в туман моторов вереница;Самолюбивый, скромный пешеход –Чудак Евгений – бедности стыдится,Бензин вдыхает и судьбу клянет!
И у мандельштамовского эпигона И. Евдокимова:
Промчится моциклеткаСо свистом в полный ход,Под Троицкую сеткуПроскочит пароход.
Куранты крепостныеПроплачут над Невой,Буксиры винтовыеЗатянут встречный вой.
Вдыхаю гарь бензина,И морщусь, и кривлюсь…Быть может, под машинуЯ на торец склонюсь!
(«Прогулка»)[29]Сходно автомобили изображались многими другими столичными авторами, причем почти всегда подчеркивалось, что их много, что они шумны и что они суетливо быстры, как сама современность:
Не красным Клаусом старинного поверья,В щеголеватом новеньком пальтоИдет в толпе. Навстречу шляпы, перья.Грохочут фьякры, фыркают авто.
(Н. Брандт «Прогулка палача»)Скользят коляски; мимо них,Гудя, летят автомобили;Но строго, у коней своих,Литые юноши застыли.…………………………Гудя, лети, автомобиль,В сверканье исступленных светов…Вдали Адмиралтейский шпильВ огне закатном, фиолетов.
(В. Брюсов «Вечернее катанье»)Вереницы экипажей,Камионы, автобусы,И трициклы, и моторы,Вкривь, и вкось, и вдоль, и в ряд;Рев гудков, и брань, и споры,И бубенчики, как бусы,С шеи кляч спадая, в ражеНеобузданном звенят.
(С. Рафалович «Бульвары»)Люди шли, неслись машины,Мир рождался, умирал…Но покой хранил старинныйНеизменный, старый зал.
(А. Струве «В этом доме есть колонны…» – из книги «Отражения»)Бульварных ясеней вершиныШуршат… Внимаешь чей-то шаг ты,Потом в ответ шипящим шинам– Копыт отчетливые такты.
(В. Эльснер «Пантомима»)Ветер взносит хлопья пылиС едкой, грязной мостовой,И жужжат автомобили,Как густой осиный рой.
(И. Эренбург «Сумерки» – о Париже)Чтобы остраннить автомобиль и воспеть его как удивительную диковинку, понадобилась неуемная энергия провинциальных русских куплетистов:
Летит стрелой автомобиль,Пуская смрад, вздымая пыль,На нем купец Н. Н. несется,Вдруг крик – в крови прохожий бьется,Автомобиль свалил его…Купца в участок тащат прямо.Суд, штраф и гласность… ничего!Зато – прекрасная реклама!
(В. Кауш «Реклама»)Везде и всюду разговор:«Испортился уже мотор;Нет в городе больше гула –Фортуна его заснула…»
(П. Налим «Везде и всюду разговор…»)В экипаже на колесах шины,И в кредит он выписал машины,Все по городу хлопочет,И под нос себе бормочет:Тресни, но держи фасон.
(Н. Турченко «Тресни, но держи фасон»)Или же – ничуть не меньший запас энергии, которым, безусловно, обладали футуристы:
Потому что вертеться веки сомкнуты,Потому что вертеться в тюль автомобили…
(К. Большаков «Иммортель» – из книги «Сердцев перчатке»)Хотите ли, чтобы перед вамиЖонглировали словами?На том же самом бульвареВ таксомоторе сегодня ваши догадкиБесплатно катаю, милостивые государи.
(К. Большаков «Милостивые государи, сердце разрежьте…» – из книги «Сердце в перчатке»)Автомобиль подкрасил губыУ блеклой женщины Карьера…
(В. Маяковский, «Рассказ о влезших на подмосток…» – из книги «Требник троих»)Затянут в черный бархат, шоффер – и мойклеврет –Коснулся рукоятки, и вздрогнувший мотор,Как жеребец заржавший, пошел на весь простор,А ветер восхищенный сорвал с меня берэт.
(Игорь Северянин «Фиолетовый транс»)Бесшумно шло моторное ландоПо «островам» к зеленому «пуанту»,И взор Зизи, певучее рондо,Скользя в лорнет, томил колени франту…
(Игорь Северянин «Зизи»)Не повезут поэта лошади, –Век даст мотор для катафалка.На гроб букеты вы положите:Мимоза, лилия, фиалка…
(Игорь Северянин «Мои похороны»)Колоратурен и дик миговойМоторов вой.
(В. Шершеневич «На бульваре» – из книги «Экстравагантные флаконы»)А я люблю только гул проспекта,Только рев моторов, презираю тишь…И кружатся в строфах, забывши такты,Фонари, небоскребы и столбы афиш.
(В. Шершеневич «Фривольные диссонансы» – из книги «Экстравагантные флаконы»)Милая, как испуганно автомобили заквакали!
(В. Шершеневич «День моих именин!» – из книги «Экстравагантные флаконы»)…Горсть крупного, тяжелого бисераРассыпал передо мною мотор.
(В. Шершеневич «Верю таинственным мелодиям…» – из книги «Экстравагантные флаконы»)В качестве привычной и шумной приметы большого города автомобиль во многих стихотворениях соседствует с трамваем. Исключение – последнее из далее цитируемых стихотворений, в котором зимний трамвай движется бесшумно:
О всем, что знали и любили,Не умолкая никогда,Лепечет гром автомобилей,Звенят трамваев провода.
(А. Горностаев «Средь лязга, скрежета и стуков…»)Вот отзвенел трамвай. УмчалисьАвтомобили, лихачи,И в город стаями ворвалисьНездешней белизны лучи.
(С. Городецкий «Петроградские видения»)Солнце. Моторы. И грохот трамвайный.Гулы. Шуршанье бесчисленных ног.А наверху – голубой и бескрайний,Бледный, магический, древний цветок.
(Д. Крючков «Круг повседневности» – из книги «Падун немолчный»)Я слышу робкий звон бегущего трамвая,Доносится колес неугомонный шум,Как будто силится, шумливо пробегая,Прервать прямую цепь тяжелых, мрачных дум.
(М. А. «Сумерки»)Я шел, тоскуя.Звонки трамваев звучали глухо;Летели искры от липкой стали;Был хаос жизни. Сновали люди.
Шипя скользили автомобили,И пахло гарью.
(М. Нефедов «Кошмар»)Беззвучно движутся трамваи,Шипят на мерзлых проводах.Бегут моторы, развеваяВоздушно-белый, снежный прах.
(Д. Цензор «Петербург»)Но трамваи описывались и сами по себе, причем, в отличие от автомобилей, они никогда, даже у футуристов, не были окутаны в стихотворениях поэтов 1913 года романтической или инфернальной дымкой – до 1921 года и «Заблудившегося трамвая» Гумилева оставалось еще целых восемь лет:
