Евгений Витковский - Век перевода (2006)
«Общее наше, последнее лето…»
Общее наше, последнее лето,улыбка — иней, предвестник мороза;ярь-медянкой подернута бронзадряхлого сердца; просверк зарницынад забралом янтарным, над высоким челом,способным ценить и предвидеть…Неизбежность прощания, звездный ликпросвечивает сквозь арфу,песнь — заморожена…От весенних следов —лишь оттиски подошв на снегувозле дома, чей вход запечатан навеки.
«Печаль, больная струна…»
Печаль, больная струна,сквозящая в фата-моргане,сплетенная девушками из желаний,загаданных в миг паденья звезды…Сестры болтают, однако молчитклавиатура судьбы, —один лишь способен ее разбудитьвещий пролет метеора,рождающий искры в глубинах артерий,только он понимает мелодию,с висками связавшую терн,след от сердца, и снег,и двусмысленные значкина мраморе, меж венков и прядей луны.
«Благородны были его пути…»
Благородны были его пути,но куда ему! Как в половодье,собирается сволочь — что за шум, что за норов!Вестник радости? Убирайся добром, —это бонзы шипят, пуская слюнки:у нас — автоматика! Горе врагу!О техника! Дым над трубою Молохаползет от концлагеря, с дальнего поля.Подмастерья стоят на подхвате, по струнке,в камерах пыток — уют несравненный,кафель, металл и кровь никудане хлынет из гладкого желобка;оптимальная зрелость, заверить могу:есть занятие для словоблудов-жонглеров;«добровольная смерть» — здесь добро, здесь же воля,здесь — почет за придумку; для молоднякасамоубийство — это неплохо,это несложно и даже гуманно почти…Замыкание мысли: искрят провода.В тучах драконы исходят пеной,а над ними взрывается глыбами гром.
ЭЛИЗАБЕТ ЛАНГГЕССЕР{28} (1899–1950)
Клингсор[1]
I
Он порою ладонью к моей щекеприкоснется, и станет тепло.Словно ветер, придет, пропадет вдалеке,только напишет на зыбком песке:«Кондвирамур[2], тяжело!»
Бывает, что лето подходит к концу,медный замок вдали встает;но подсолнухи-стражи, лицом к лицу,оберегают дорогу к дворцу,замкнувшему створки ворот.
Меж георгинов и темной листвы —путь: горящая полоса.Что же, феи, со мною наделали вы:что за шум мне мерещится — звон тетивыиль волшебного колеса?
Парсифаль, неужели потерян твой след,неужели забыт, как назло?Машут крыльями окна и множится свет,но зеркальная мощь возрастает в ответ…Кондвирамур, тяжело!
II
Замок мой маленький гордость хранит:целься, вращаясь, в надир и в зенит,ярче сияй на орбите;ну-ка, к работе,духи без плоти:льните друг к другу,мчитесь по кругу,пряжу труда берегите!
Древним созвездьям тесны небеса:вижу Большого и Малого Псаполные магией взгляды.Ранее срокачахнет осока —блещет зверинойпесьей уриной,но убегают Плеяды.
Бремя страдания не упусти:кольник[3] с метелицей в жгут заплети,истину вызнаешь скоро,нынче — в скарлатныхжабах отвратных,завтра же — в юныхзолоторунныхпленницах стада Клингсора.
III
Распускается лилея,рвется в жизнь и в рост,ослепительно светлея,то робея, то смелея,пенится врасхлест.
Небосвод угрюм и хмур, —не страшись, Кондвирамур!Пусть сорняк гнилые остьятянет от земли;жертвам лжи, обмана, злости —башня из слоновой костисветится вдали.
Лес печален и понур, —но смелей, Кондвирамур!
Шлемник с таволгою строговосстают стеной.Не слышна ли песня рога,не намечена ль дорогатропкой просяной?
Повторяй же, трубадур:«Парсифаль, Кондвирамур!..»
Дафна[4], летний солнцеворот
I…UT ERUAM ТЕ[5]
Бога молитва не тронет,бог распалился вконец.Не через миг ли догонит,в ноги беглянке уронитруту и колкий волчец?
Спрятаться в зелени сада,низкий забор одолев, —в дикой листве виноградаесть для погони преграда:львиный разинутый зев.
Яблоки зрелости раннейюную грудь выдают, —скройся от силы желаний:есть меж Деметриных дланейсиний волшебный приют.
Верно ль, что дверца открыта?Там ли мерцают крыла?Здесь, только здесь и защита,коль годовая орбитагод в этот миг привела.
Дни чередою горошинсыплются: жидкий огонь —зелен, прохладен, непрошен —как подаяние брошензрелому лету в ладонь.
II. JOANNES EST NOMEN EIUS[6]
От врага избавясь,в тот же самый мигв воздухе, как завязь,зреет звонкий клик:не жалея блесток,щедро, без числа,стая вилохвостоквскинула крыла…
Стеблей светловласыхноша так легка,стражи в медных рясах —слуги старика,чье жилье — пшеница;о Мелхиседек!Превращенье длится,завершен побег.
Между изобильеми бесплодьем рощк ласточкиным крыльямприливает мощь:крепнет неуклоннояростный порыв,очи Аполлонаперьями закрыв.
III…ЕТ ERIT GAUDIUM ТIВI[7]
Трижды Дафной бог отвержен,клич гремит в груди:спящий в каждой розе стержень,тот, что был доселе сдержан,ныне — в рост иди!
Трижды звук плывет во тьмув пылевом дому.
Дрожь металась в доме пыли,как в живой горсти,клики счастья вдаль поплыли,ибо нынче им по силеэхом в жизнь войти.
Эхо в пылевом дому —но к чему, к чему?
Рвутся птицы-нелюдимкидымкой в небосклон;прикасанья к невидимке,полувздоха, легкой дымкиалчет Аполлон.
Дымкой греза льнет к немув пылевом дому.
ХАНС ЭГОН ХОЛЬТХУЗЕН{29} (1913–1997)
Ориген
Смерть медлила, а он стоял на страже,Готовый. Отрицал любую тьму.Тянулись караваны и миражи:О, как же много грезилось ему!
Он пламенел, зрелея неуклонно,И, лишь томя подобием стыда,На чувства и на рукопись ПлатонаРабыня тень бросала иногда.
Зачем же смерть, когда толпой предерзкойИ мертвой духом полон дольний край?При чем здесь ангел, если страстью мерзкойВводим любой, кто хочет, в гнусный рай?
О мир, Египет, тяжкие гробницы —Колени сдвинь, фантом отвратный скрой!Сквозь бедра Логос виден, сквозь ресницы:Всё — ложь, и первый Рим, и Рим второй!
Он рвался духом к высшему пределу,Но плоть коснела. Он постиг врага.Железо взял, и полоснул по телу,И бросил ядра в пламя очага.
Чудесный улов рыбы
Словно рыбак, влекущий сети с уловом,Столь тяжелым, что их не поднять из воды,Так влачу я сердце мое, полное скорби,Это полное тысячью болей живых, словно тысячью рыбСеребристых, сверх меры тяжелое сердце.С трудом я влачу сквозь соленую влагу времен,Тяжело и блаженно. Господи, не Твое лиПребывание в яслях убогих, гостеприимныхВозбуждает прилив, затопляет берег судьбы,Не Твоей ли радости море, встающей, растущей,Лишенной причины, — глубже, чем всякая скорбь:Бездонное, глубже глубин, столь глубокое, чтоДаже стройный ныряльщик, отчаянья чистый адепт,Дна никогда не достигнет. Не достигнет его и другой,Тот, кто движим горячкой изнурительного состраданья,Не достигнет самоубийца, — и страх ни один не достигнет,Из тех, что волчьим оскалом нашим собратьям грозят,Страх матерей, сыновей, палачей и казнимых;Не достигнет поток нескончаемой крови, которыйИменуется нами «История». Войнам его не достичьИ отчаянью пленных, надежда которых иссякла.Не достигнут и те, что трепещут, о праве крича,Что струнами послужили раскованной неправоте,Не достигнет испуг, наполняющий души до края,Не достигнет последнее сетованье человека,Что звучит над его неудавшейся, скомканной жизнью.Ибо, Господи, струи любви Твоей суть превращеньеСтраданья людского в мировой океан состраданья;Поднимается влага, подступает к поющим устам,И в чуть брезжущем свете пришествия Твоего,Многократно дробясь, умножаясь в сладости слез,Нашим очам предстает это дивное море.
ИОГАННЕС БОБРОВСКИЙ{30} (1917–1965)
