Евгений Витковский - Век перевода (2006)
Чудесный улов рыбы
Словно рыбак, влекущий сети с уловом,Столь тяжелым, что их не поднять из воды,Так влачу я сердце мое, полное скорби,Это полное тысячью болей живых, словно тысячью рыбСеребристых, сверх меры тяжелое сердце.С трудом я влачу сквозь соленую влагу времен,Тяжело и блаженно. Господи, не Твое лиПребывание в яслях убогих, гостеприимныхВозбуждает прилив, затопляет берег судьбы,Не Твоей ли радости море, встающей, растущей,Лишенной причины, — глубже, чем всякая скорбь:Бездонное, глубже глубин, столь глубокое, чтоДаже стройный ныряльщик, отчаянья чистый адепт,Дна никогда не достигнет. Не достигнет его и другой,Тот, кто движим горячкой изнурительного состраданья,Не достигнет самоубийца, — и страх ни один не достигнет,Из тех, что волчьим оскалом нашим собратьям грозят,Страх матерей, сыновей, палачей и казнимых;Не достигнет поток нескончаемой крови, которыйИменуется нами «История». Войнам его не достичьИ отчаянью пленных, надежда которых иссякла.Не достигнут и те, что трепещут, о праве крича,Что струнами послужили раскованной неправоте,Не достигнет испуг, наполняющий души до края,Не достигнет последнее сетованье человека,Что звучит над его неудавшейся, скомканной жизнью.Ибо, Господи, струи любви Твоей суть превращеньеСтраданья людского в мировой океан состраданья;Поднимается влага, подступает к поющим устам,И в чуть брезжущем свете пришествия Твоего,Многократно дробясь, умножаясь в сладости слез,Нашим очам предстает это дивное море.
ИОГАННЕС БОБРОВСКИЙ{30} (1917–1965)
Новгород в 1941 году
Монастырская церковь
Зачем идешь ты этою лестницей,где каждый шаг тем глуше под сводами,чем выше ты по ней восходишь, —ты замедляешь стопы в смятенье.
Что ни стена — то лики старинные,их взор суровый просто ли выдержать?Нет, сотни взоров! Так беги же илисмотри на одни ступени.
И вот, пройдя сквозь сумерки вязкие,где стены, мнится, сомкнуты наглухо,ты взгляд подымешь — и увидишь:лучик спасительный бьет сквозь купол.
Кремль
Несокрушимый холм над рекой взнесен,несущей воды тяжкие в озеро, —а как безжалостно блистаетзлато крестов, куполов и кровель.
Не зрит слепой, как тени надвинулись,колокола глухому не слышимы,он и молитвам внять не может,что возносились в простор веками.
Но всё затихло. Голосом бронзовымзвучит угроза из-за реки поройда ночью видится сияньегорних лампад, что людьми забыты.
Вечер
Прошу вас нынче, строфы Алкеевы,подать мне меру, ибо уста моиречей взыскуют, — близок вечер,требуя слов беспредельно ясных.
Но где найти их? День завершается,клоня чело в потемки багровые;здесь — грань для взора. Полыханьеогненных стен, что встают в закате.
Где сердце ныне? Где обрести уста?Смогу ль услышать песню ответную?Лиши купола огнем объяты;словно молитвы, кресты пылают.
Новгород в 1943 году
Монастырская церковь
О Троица! Взыскуют троичностиапсиды три. В четверосогласииапостольски восходят главы,чтоб увенчаться крестом срединным.
Столпа четыре высятся, будто имвсю тяжесть мира должно поддерживать, —их не соединяют дуги,но средокрестье меж ними зримо.
Провалы окон, двери — в зияниях,нет крыши, клонится колоколенка;стоит, одним дождем омытый,древний сосуд благодати Божьей.
Вечер
Подобен берег лестнице взорванной;развалин груды к влаге спускаются,пылая белым, красным. Башня.Зелень разбитой церковной кровли.
Кустарник буйный — как предсказаниесвоей же смерти. Вот и седой потоквступает в озеро, как море,столь же зовущее взор скитальца.
Туда, где взгляд не скован границами,где ночь молчит и в день превращается,где сердцу место есть. Лишь месяцмерзнет серпом над равниной хладной.
На реке Великой
Вдали паромщик виден расплывчато,голубоватой далью оправленный,как бы в театре. Цвет медовыйпод облаками течет по краю.
Так нежен пламень под синевой небес.Всё вдаль уходит, ветками тальниканадежно скрыто. Лишь во мракечерпает ведрами воду кто-то.
И сквозь листву подлеска вздымаетсялуны огромный шар, ярко-огненный,пугливый. На ветру усталомрезко и долго кричат вороны.
ХАЙНЦ ПИОНТЕК{31} (1925–2003)
Унесенные ветром
Под подошвами нашими — ветер.В затылок нам дует ветер.
Голос того, кто рядом, неводом снега накрыт.Мы сложили в мешки серебро, сухари и вышли за дверь.Ночь засверкала; безоружные, мы бросились к стойлами — прочь по дорогам, спасаясь от полчища крыс.
Рваная жесть и холод: страна побежденных.Мы медленно двигались. Девушка проскользнуламежду спиц колеса. Слепой на веревке брел за добрыми людьми,не выдержал и возопил к небесам: где мы, где мы?
Нам приходится ждать на распутьях.У нас никаких документов.
Кто-то садился и умирал — с горя, что лошадь пала,другой спокойно и молча вытягивался под брезентом.А когда мы цепочкой переходили встреченный мост,мы смотрели на вмерзших в лед, зеленых, словно парящих.
Солнце было как сито, за караваномоставались следы несмываемой тишины,открытый ветрам окоем, где мы ночевали, пропал;засыпает лишь тот, кто не боится погони.
Нельзя зажигать огня.Нельзя покидать строй.
Крикнули мне: «Расскажи! Мы почти не знаем о тех,кто в апреле блаженного века отправился в путь,чтобы державы свои — двенадцать посохов дикости — вновьосновать на земле,расскажи о костях на наших погостах!»
Я ответил им: «Этот народ шел в блаженные земли,но не нашел их и где-то в пустыне погиб».— Лжешь, нашел! Это сладкие земли меж девственных чащ и ручьев!Мы отыщем, отыщем нашу былую отчизну».
Мы гнемся под легкою ношей.Наша пища — птицы и снег.
Наши отряды редели и тени сужались.Исчезали один за другим. Восход — словно пламенный миф —угасал позади толпы. Был он только печальюи над пустыней летящим пеплом, и темен, как в древние дни.
По внезапно догнал нас кто-то усталый, ведший ребенка.Он был в военном мундире, совсем полинявшем,отца-старика он нес на плечах.И затеплился лепестками неведомой розы.
Мы придем к укрепленному городу через ветра.Мы на скалах отыщем покой.
ВАЛЕРИЙ ВОТРИН{32}
ФИНЕАС ФЛЕТЧЕР{33} (1580–1650)
Божественный друг
I Я ль, Господи? Твой взгляд,Глагол Твой — неужели мне?Слова любовь сулят?Ужель душа моя в огнеСих взоров страстных, этих жарких глаз?Что? В круг меня объятья заключают?Я ли трудов Твоих алмаз?Глум чужд Любви, чист Правды глас.О, как дрожу я: веру страх сменяет:Я б верил, но нет сил: страсть эта изумляет.
II Вот, черен я как ночь,Как ад; чернее меня нет.Твой блеск не превозмочь;Светило — тень Твоя; но светЖивет ли с тенью? Движутся ль навстречь?Ей! тьма Ты, я же свет, — луч сможет мойМглу Твою адскую прожечь.Веди со мною только речь.Я маем делаю декабрь сырой,Дай Твою ночь — я обращу ее зарей.
III Я мертв и погребен,Склеп мой, взгляни, — во мне самом,Трудягою рожден,Я сам себе служу рабом.Свобода, жизнь, — но вольности ль любитьНеволю, смерть? Сам вольность я — сцепил,Чтоб расцепить, с собой скрепить:Мое ярмо легко носить.Погибшая душа, родник Твой хил:Со мной почий, чтоб жить; я жить в Тебе почил.
Литания
