Яна Джин - Неприкаянность

Пер. Нодар Джин

ДЖАЗОВЫЕ ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ СЧАСТЬЯ

Вот же она.Этих дней благодать.Тебя, покорившуюся порядку,пришла, наконец, пора награждать.А если порой тебе чуточку гадко,и даже не чуточку, — как в лихорадке,трясёт, то вспомни слово «плевать»!Плевать — если совесть, как сонный угорь,молчит, забившись в далёкий угол.Когда шевельнётся, — топи в текиле.Сопли же разведи в чернилах.Шесть пополудни. Приходишь с работы.Смердящей, как тухлый кусок антрекота.А небоскрёбы анфас или впол-оборотасмотрятся армией аистов, жадных уродов,выклевавших уже и твоё лицовместе с пространством, которое налицо.Безликая, утром по коридоровпромытым кишкам ты идёшь до упора, —рабочей каморы, в которой — заборы.За каждым забором сидят крохоборыи вводят в ячейки числители-дробив дезинфицированном ознобеот той лихорадки, всеобщей мечты,где знаменатель — успех, не ты.Вернёмся к шести. Из времени ходанет. Окно. Дома. Переходы.Неровные рифмы стучатся в виски,как позже в накуренном баре — хлопкиджазовых ритмов. Напротив в пролётедом над собой насмехается вроде:Что я — строенья того отраженьеили мираж при нормальной погоде?Тираж бесконечен. Повтор. Возвращенье.Сплошное клонирование в природе.Реальность сдаётся. Я тоже в смятеньи,себя примечая в любом пешеходе.Сурдинка вцепилась в трубу… Полуржавые звукик полуголой стремятся певице, раскинувшей рукии подпевающей музыке сиськами, — трюки,от коих влажнеют глаза у подростков и брюки.Влажнеет, увы, и певица, — поёт и слезится:«От прежней меня осталась только частица…»А ты отвечаешь ей строго, прищурив око:«Побойся бога, тебя и не надо много!»Рассвет приносит онеменье от стыда:ты стала чудищем. Значеньестыда и в том, что страшная бедапришла, — души ожесточение.Душа засохла, как невыброшенный сор.И сжалась, как измученная птица.И суд твой над душой твоею скор:«Она для жизни больше не годится».Но, угодив в силки существования,в коловорот из фактов, аксиом,она живёт уже без имени-названия,как обобщение под проливным дождём…О, если б удалось хоть на мгновениесбежать от страхов ей и запаха гниениявсего и вся… Когда б умелаона вернуть глазам слезу… Когда бы смелапохерить сущее, поверить снова лжи,хоть ложь сдаёт с годами рубежи,робея перед правдою… теперешней.Сталь. Сталь ещё. И снова сталь в оправе стали. Переченьпродолжен камнем серым. Серым камнем. Серым.Ты избрала его не из любви, — из недоверияуменью быть одной. Из недоверья слову.Бесссилье, похоть, ненависть за словом новым, —а он пусть не любить, молчать умеет, камень. Словом,ты прибыла куда должна была прибыть. Теперь роптатьуже не время. Время ждатьухода.И не спрашивай — А что в пространстве том?Уйди в шеренге с теми, кто не брезгуют крестомкаким бы ржавым он не был. Кто верить не усталв живое целомудрие кружащего листа.Кто помнят то, что Ева была и есть чиста.Кто вновь дерзают сочинять такие небылицы,что от слезы у них не просыхают лица.Кто изъясняются короткими мазками,и вздохами, но не словами, —безжалостным источником печали:до самой истерической деталиони нас описали — и предали.Кто веруют, поскольку отместине могут то, что не пришло пройти.Кто истину,залог конца,отдал за доброту лжеца.За участьтех, кто в чистом помышленииобмануты.Кому — благоволение:прожить без следа и без своего лица.

Пер. Нодар Джин

ПОХОРОНЫ ПОЭТА

Какая разница, где тлеть —в Венеции, в пустыне голой?Душа уже не в силах петь,когда петля сошлась на горле,и отвратить нелепый суд,когда, сквозь маску, поневоле,внезапно обнажилась сутьдуши, замешенной на боли.Недолго теплилась вина,которая всему основа.Через мгновение онасменилась словом ради словабезжизненного, как букварь,как рыба на песчаной суше.Ты — царь толпы,невольный царь,словами облизавший ушитолпе,что над твоей строкойтрясётся, млеет от надежды,рыдает.Кто из нас поройне любит пёстрые одежды?Но ты однажды обронил,что я в неутолённой страстивиновна — как оборонилсебя от этой царской власти.И я покорно понеслатвой крест, взвалив себе на плечии часть вины, и часть тепла,и часть твоей безумной речи.Но трудно отменить печаль,и смех сквозь слёзы — только поза.Уже не отменить печатьгрядущей смерти.Слишком поздно.Когда б ты мог, повёл бы речьо том, чтоб сжечь пустое тело.Но что при жизни отгорело,и после смерти не поджечь.

Пер. Ефим Бершин

ЭКСПРОМТ

Представь себе улицу,на ней — деревья,деревьям определений нет.Представь себе слякоть, —как постепеннов слякоть превращается снег.Представь себе время, —его измеряешьэхом собственных шагов.Слова — как они не сказаны мимом.Шёпот — как в крик превратился незримый.Страх, улетучившийся во сне.Представь бесконечную линию точек.Себя — неожиданной рифмой. И точной.Двое в комнате.Зимний полдень.В природе мятою пахнет вроде.Двое в комнате.Зимняя полночь.Пианино в воде. Чёрно-белые волны.Представь пустую, пустую улицу.Тихий, тихий ноябрь сутулится.Представь себя опавшим листиком,Который не вспомнится даже мистикам.Во мраке слова обретают вес.Мысль оползает — за коркой корка.Верхний, самый летучий срезСтал молитвой-недоговоркой.В отчий, уже позабытый, домНе возвращается Блудный Сын.В помышленьи беспечном своёмУходит дальше в широкую синь.

Пер. Нодар Джин

ПИСЬМО ОТЦУ

Заслуживают ли люди вокруг нас нашей печали, так же ли они чисты, как чисты можем быть мы, когда они заслуживают нашей печали?

Молчанье переходит в голос,когда последнему не можется не взвыть.А посему счастливого значенияне может быть стихотворение.И невозможно по-счастливому любить.Поскольку жить — приспособляться к жизни,то каждому осталось выбиратьсреди того, что надо потерять.И как бы кто пятак ни закрутил покруче,он не уляжется рифмованным созвучьем.По крайней мере — не последних в строчке слов.В моих словах — ни раздраженья,ни отчаянья следов.Прими их так, как — христианин пост.Как неизбежное. Как то, что просто.Чего доискиваюсь? Пониманья?Нет.Такого ждать ни от кого не стоит.Тем более — отца.Тем более ответ —в самих твоих деяниях,в таких, в которых состраданиеесть жертва справедливого конца, —того неуходящего уклада,что позволяет только то, что надо.Позволь впервые перейти чертублагоразумия — начистотуразговориться, хоть боюсь, что ложьбыстрей рождает в сердце блажь и дрожь,и хоть боюсь того же, что и прежде —не оправдать твои надежды.Теперь, однако, пусть во мне слезаещё жива, — ей не попасть в глаза.Ты прав.По мне — слова есть больше, чем слова.И прав, что мир в такое поверил бы едва.Ты прав.Живу я с мыслью твоею невпопад.И прав,что в этом мире мне каждый — волк, не брат.Ты прав.Любовь тебе дарует правото влево гнать меня, то вправо,пока — в возвышенном непротивленьи —перед собой не брошусь на колени.Пока печаль не научусь блюсти.Уйди теперь — и отпусти!Или пока не научусь, как ты, плеваться,пока, как ты, не стану разделятьсяна половинки.Пока телец мой на заезженной тропинкене стал от жёлтой скуки подыхать.Пока не научусь размеренно дышать.Не оставлять в себе ничто помимо пользы.Пока не все ты вытащил занозыиз рук и пят моих.Я повторю: никто не вправе слёзыв глазах удерживать чужих.Пусть даже плачущим всю жизнькресты нести.Уйди теперь — и отпусти.Ты удивляешься словам моим.Но этот разговор неотвратим.Он — не пугайся — не зачинпошлятины о важности свободы:кого б ни взять, —никто ни датьне может то и ни отнять,чего не может быть и у самой природы.Предтеча этому письму —пишу скорее потому —молчанье, продолжавшееся годы.Мне вспоминается Париж.Гостиница.И ты лежишьмрачнее туч, которых нету за окном.Но говоришь, что променадатебе не хочется, не надотебе в другое место…Был не в том!Когда вернулась я, — слезаменя прошибла: как оса,зудел уставший телевизор, свет дрожал.А ты лежал как и лежал:на локте голову держалс закрытыми глазами.Спал?И эта сцена…В ней сплелисьсуществование твоё и — компромисс.Не только прошлое,но нынешнее тожесоставлено из лоскутов воспоминаний.Они заклинивают нам сознаньеи монотонно шлёпают по кожесвоим вертлявым, недающимся хвостом.Они долбят под ритм один и тот жевсё то же, что без рифмы раньше-позжезаладит Время: Сдайся нагишом!И я сдаюсь — я вспоминаю… Боже,свободы нет, и быть её не может —пока воспоминанья существуют…Дом.Москва.Мне мало лет.Как гром,нас среди ночи разбудил твой крик о том,что ты внезапно встретил Бога:«Он бегомбежал по улице, за ним гналась толпа,чтобы вернуть на крест, губаЕго дрожала, Он меня просилЕго упрятать…Отстоять по мере сил…»«Спасти Спасителя?! И что — потом?»«Я закричал — и разбежался с этим сном…»Ещё воспоминание зернистое:твоё движение к самоубийству,к решению уйти от выборатебе немыслимого: он прогибав одну из двух сторон потребовал бы, ибодва голоса — пусть Бог простит меня! —как блеянье овец:«Решай — она иль я!»«Я иль она!»«Иль потеряй обеих сразу!»«Решай! Решай!»Ты не решил.Спешилдожить как жил —ты дорожилсвоим молчаньем.И изжилв себе умение кружить,крушить.Потом — готовность жить…И стон неслышный: долгий вдох.Настала тишина.И все окресттебя вздохнули: ты смирился.Крествзвалил на плечи и поплёлся дальше…Теперь кругомкруги своя.О, если б дажене знала я как обретается утрата,то жизнь твоя мне и тогда предстала б адом.Итак, крути-закручивай пятак,разбей меня о собственную стену!Любовь одна ожесточает так —а кто, когда не ты, ей знает цену!И кто, когда не я, должна скорбеть,что — никого, кто бы сказал тебе:«Бери, бери, не выбирай,за неуменье выбрать не карайсебя уходом в неимение…» Скажи,труднее ведь, когда на рубежине жизнь, душа рассечена, и все делатвои — затягивать твои же удила?А если то, что нас должно убить,не убивает, делает живучей, —скажи, отец, скажи:что лучше —жить иль не жить?Ещё скажи, отец,какой в том смысл — писать сии слова,когда предписан им, едвародившимся, один конец:разбиться в стены, с четырёх концовглядящихся глазами мертвецов…Зато твои слова мне вспоминаться стали:«Заслуживает ли хоть кто-нибудь моей печалииз тех людей, которые, как кажется мне, — да?Заслуживают ли они печаль мою всегда?»Достойны ли они печали нашей?Когда я, как сейчас, спасаюсь от миражей, —то мой тебе ответ:О, нет.О мертвецах.Ты жаловался часто на местопроживание.При этом размышляя о смыслепроживании.А я любила человека — времяпроживаниемон озадачен был. И говорил в сердцах,что Время — ерунда: оно сдаётся рифме.Нельзя придумать ничего наивней!Поскольку Время — чернь, нещадная толпа.Он пребывает во гробу, а гроб не там, где все гроба, —он возлежит в церквушке, в её холодной нише.Как в морозилке — тот продукт, что ниже стал бы жиже.Его там маринуют для позора погребенияна кладбище, где тлеют снобы, полные презренияк нехитрой истине, что смерть и им приносит тление.Не так давносей человек считался тунеядцем.Не только у властей. Рождённым потеряться.Когда ему сказали, впрочем,«Я или она!» —он выбрал убежать. Не забирая ни хрена.В те годы каждая приличная женаего звала, как каждый муж: «Шпана!»А сам он говорил, что заодно с народомсчитает «самсебя» уродом.При этом, правда, улыбался. Добавлял:«Когда б не премия, меня никто б не звали на объедки. Мне кололи бы глаза,в лицо плевали бы и выставляли запорог. Родители девиц, увлёкшихся моейперсоной, гнали бы меня взашей…»Скажи, реши теперь, отец,Достойны ли они печали нашей —наконец?Достойны ли они? Ответ,я думаю, известен и тебе:О, нет.Но я — скажу тебе открыто —к такому же спешу корыту.Хотя не с ними. На подобный компромиссим не подбить меня — за кем бы ни плелись.Вот почему и удивился ты словам моим.И если кажется тебе, что уязвимуже мой мозг. Что погрешим.Ты не пугайся.То — слезы моей остаток.И воспитанья отпечаток…Закончу я письмо, однако, сноммоим, где нету крика.Дом.И в доме ты. В рубашке старой. В горле — ком.Молчишь. Хотя потомбормочешь: Никому страданийне причиню я… Никому кругом…Два голубя возились в сорной куче за окном…

Пер. Нодар Джин