Шарль Бодлер - Парижский сплин. Стихотворения в прозе
Затем он снова тронулся в путь и, следуя по одной из больших улиц, заметил приветливую на вид гостиницу, из окна которой, оживленного пестрыми восточными занавесками, выглядывали две улыбающиеся головки. И тут же он вновь заговорил, обращаясь к себе: «Должно быть, мысль моя уж слишком склонна к бродяжничеству, чтобы отправляться искать так далеко то, что совсем близко от меня! Счастье и радость можно найти в первой попавшейся гостинице, случайном пристанище, столь полном неожиданных соблазнов! Яркое пламя в камине, цветной фаянс, незатейливый ужин, простое вино и широкая кровать с жестковатыми, но чистыми простынями — чего же лучше?»
И, возвратившись в одиночестве к себе, в тот час, когда советы Мудрости не заглушаются больше гудением уличных толп, он сказал себе: «Я посетил сегодня, в своих грезах, три разных места, и повсюду находил одинаковое удовольствие. Так зачем же принуждать мое тело к перемещениям, если душа моя способна путешествовать с такою легкостью? И к чему воплощать в жизнь свои замыслы, если они уже сами по себе доставляют столько наслаждения?»
XXV. Прекрасная Доротея
Солнце заливает город своими яростными прямыми лучами; песок ослепительно сверкает, и блестит морская гладь. Все кругом словно оцепенело и медленно погружается в полуденный сон, тот сон, что подобен сладостной смерти, когда спящий, в смутной полудреме, вкушает радости самозабвения.
Однако Доротея, сильная и пламенная, как солнце, движется вдоль пустынной улицы, — единственная, кто бодрствует в этот час, под необъятным сияющим небом, и ее фигура выделяется в потоке света ярким и черным пятном.
Она движется, слегка раскачивая торс, такой стройный над широкими бедрами. Ее облегающее платье из ярко-розового шелка резко граничит с темнотой ее кожи и четко обрисовывает ее удлиненную талию, выгнутую спину и остроконечные груди.
Красный зонтик, смягчающий солнечные лучи, бросает на ее лицо красноватые блики, горящие, словно румянец.
Тяжелый узел ее невероятно густых волос, черных почти до синевы, оттягивает назад ее изящную головку и придает ей вид изнеженный и торжествующий. Массивные подвески нашептывают что-то в ее крошечные ушки.
Иногда морской бриз приподнимает край ее колышущейся юбки и открывает великолепную стройную ножку; и ее ступня, схожая со стопами мраморных богинь, которых Европа замуровала в своих музеях, запечатлевает свой след на мелком песке. Ибо Доротея настолько отчаянная кокетка, что удовольствие, доставляемое чужим восхищением, превышает в ней даже гордость освобожденной рабыни; и, хотя она свободная женщина, она все равно не носит обуви.
Так движется она, столь совершенная, радующаяся жизни, улыбаясь белозубой улыбкой, словно бы заметила вдалеке перед собой зеркало, отражающее ее поступь и ее красоту.
В час, когда даже собаки жалобно скулят под убийственным солнцем, — какая могущественная причина заставила выйти из дома ленивую Доротею, прекрасную и холодную, словно бронзовая статуя?
Из-за чего покинула она свою маленькую, столь кокетливо убранную хижину, которую ей удалось без особых расходов, только лишь с помощью цветов и плетеных циновок, превратить в очаровательный будуар, где она так любит нежиться, расчесывая свои волосы, затягиваясь благовонным дымом, заставляя обмахивать себя или глядясь, как в зеркало, в гладь своих больших опахал, в то время как морские волны разбиваются о песок всего в сотне шагов отсюда, словно мощная и монотонная мелодия, сопровождающая ее неясные мечты, а со двора, из железного котелка, где варится рагу из крабов, приправленное рисом и шафраном, доносится до нее дразнящий аромат?
Может быть, у нее свидание с каким-то молодым офицером, который наслушался в далеких краях рассказов своих приятелей о знаменитой Доротее? Она непременно его попросит, наивное создание, описать ей бал в Опере и будет спрашивать, можно ли приходить туда босиком, как на здешних танцах по воскресеньям, где даже старые негритянки пьянеют и неистовствуют от радости; и еще: правда ли, что все парижские дамы красивее, чем она?
Доротея обожаема и лелеема всеми, и она была бы полностью счастлива, если бы ей не приходилось копить пиастр за пиастром, чтобы выкупить свою младшую сестренку, но которая уже вполне созрела и так хороша собой! И, без сомнения, она сможет это сделать, добрая Доротея: ведь хозяин девочки так скуп, — слишком скуп, чтобы разглядеть какой-то иной блеск, помимо блеска золотых монет!
XXVI. Глаза бедняков
А! вы хотите знать, отчего я вас ненавижу сегодня. Без сомнения, вам будет не легче понять это, чем мне вам это объяснить, ибо вы поистине самый совершенный образец женской бесчувственности, который я когда-либо встречал.
Мы провели вместе долгий день, показавшийся мне коротким. Мы горячо пообещали друг другу, что все наши мысли отныне станут общими, и наши души сольются в единое целое, — мечта, в которой, по сути, нет ничего оригинального, кроме разве того, что, будучи мечтой всех людей, она до сих пор не была осуществлена никем.
К вечеру, слегка утомившись, вы захотели присесть перед новым кафе на углу нового бульвара, еще загроможденным остатками строительного мусора, но уже гордо выставляющим напоказ свое неотделанное великолепие. Кафе сияло. Даже газовые рожки горели ярче обычного, словно на театральной премьере, и освещали во всю мощь стены, режущие глаз белизной, ослепительные поверхности зеркал, золото багетов и карнизов, пажей с пухлыми щеками, увлекаемых за собой сворами охотничьих собак, которых они держали на поводках, придворных дам, улыбающихся своим ловчим соколам, сидящим на их кулачках, нимф и богинь, несущих на головах корзины с фруктами, пирожными и дичью, Геб и Ганимедов, держащих в вытянутых руках маленькие амфоры с нектаром или вазы с затейливыми грудами разноцветного мороженого — вся история и мифология были поставлены на службу чревоугодию.
Прямо перед нами, на мостовой, стоял высокий человек лет сорока, с усталым лицом и седеющими волосами. Он держал за руку маленького мальчика, а на сгибе его другой руки примостилось еще одно крошечное существо, слишком слабое, чтобы передвигаться самостоятельно. По всей видимости, он, исполняя обязанности гувернантки, вывел своих детей на вечернюю прогулку. Все трое были одеты в какие-то жалкие лохмотья. Их лица имели необыкновенно серьезное выражение, и три пары глаз не отрываясь смотрели на новое кафе с восхищением, одинаково пылким, но слегка изменяющим свой оттенок в зависимости от возраста зрителей.
Глаза отца говорили: «Какая красота! какая красота! должно быть, золото всего бедного мира собралось на этих стенах!» Глаза мальчика постарше вторили: «Какая красота! какая красота! но в этот дом могут заходить только такие люди, которые не похожи на нас». Что до самого маленького, его глаза казались завороженными и не отражали ничего, кроме бессмысленной, но глубокой восторженности.
Певцы всех времен говорят, что радость привносит в душу благо и смягчает сердце. И в этот вечер я почувствовал их правоту. Не то чтобы меня растрогало зрелище этих глаз, но я устыдился за наши бокалы и графины, слишком большие для утоления нашей жажды.
Я повернулся к вам, любовь моя, чтобы прочесть в вашем взоре свою мысль; я погрузился в глубину ваших глаз, столь прекрасных и странно-нежных; ваших зеленых глаз, обители Каприза, благословенных Луной, когда вы произнесли:
«Мне отвратительны эти люди, с их глазами, распахнутыми, точно ворота! Не могли бы вы попросить хозяина кафе прогнать их отсюда?»
Насколько же трудно понимать друг друга, ангел мой, и насколько непостижимы чужие мысли — даже среди любящих друг друга людей!
XXVII. Героическая смерть
Фанчулле был замечательным комедиантом и почти одним из друзей Государя. Однако для тех, кто положением своим обречен играть комическую роль, вещи серьезные обладают роковой притягательностью, и, хотя может показаться странным, что идеи родины и свободы самовластно овладели помыслами скомороха, случилось так, что Фанчулле вступил в заговор, организованный несколькими дворянами из числа недовольных.
Везде найдутся благонамеренные люди, чтобы донести властям на тех, кто пребывает в желчном настроении и помышляет свергнуть правителей и приступить к переустройству общества, даже не спросив на то его согласия. Участники заговора, в их числе и Фанчулле, под пыткой сознались в своих намерениях и были приговорены к смертной казни.
Я охотно верю, что Государь был немало огорчен, обнаружив своего любимого комедианта среди заговорщиков. Государь был не хуже и не лучше любого другого, но крайне обостренная восприимчивость зачастую делала его более жестоким и деспотичным, чем его собратья. Страстный поклонник изящных искусств, коих, впрочем, он считался великолепным знатоком, — он был воистину ненасытен в наслаждениях. Вполне безразличный равно к людям и к их морали, по натуре своей истинный художник, он не знал врага более страшного, чем Скука, и те невероятные усилия, которые он предпринимал, чтобы спастись от этого мирового деспота или одолеть его, могли бы снискать ему со стороны сурового историка эпитет «чудовища», если бы в его владениях позволено было писать о чем-то помимо того, что способно вызвать удовольствие или удивление, — которое тоже есть не что иное, как одна из наиболее утонченных форм удовольствия. Самым большим несчастьем Государя было то, что он не имел театра, достаточно вместительного для своего гения. Существуют юные Нероны, которые задыхаются в слишком узких рамках, и в последующие века их имена и благие намерения оказываются забытыми. Недальновидное Провидение дало этому владыке способности более обширные, чем его владения.
