Шарль Бодлер - Парижский сплин. Стихотворения в прозе

Шарль Бодлер

Парижский сплин. Стихотворения в прозе

Вступление

Арсену Уссе

Дорогой друг, посылаю вам небольшое произведение, о котором несправедливо было бы сказать, что у него нет ни головы, ни хвоста, потому что любая часть его может служить для остальных попеременно и тем и другим. Посудите сами, какие поразительные возможности предоставляет такая сочетаемость нам всем — и вам, и мне, и читателю. Мы можем прерывать по собственному желанию: я — свои мечты, вы — разбор рукописи, читатель — чтение; ибо я не опутываю своенравной воли последнего нескончаемой нитью затянутой интриги. Удалите любой отрезок — и две половинки этой извилистой фантазии без труда соединятся друг с другом. Разбейте ее на множество частей — и вы увидите, что все они способны существовать по отдельности. В надежде на то, что некоторые из этих фрагментов окажутся достаточно живыми, чтобы понравиться вам и развлечь вас, я осмеливаюсь посвятить вам всю змею целиком.

Я также должен сделать вам одно признание. Когда я перелистывал по меньшей мере в двадцатый раз знаменитого «Гаспара из тьмы» Алоизиуса Бертрана (книга, известная вам, мне и нескольким нашим друзьям, не имеет ли законного права называться знаменитой?), мне пришла мысль создать нечто подобное, применив к описанию современной жизни, точнее, современной жизни в ее наиболее абстрактной форме, прием, который он применил к изображению жизни старинной, столь поразительно живописной.

Кто из нас не мечтает, в наше честолюбивое время, создать чудо стихотворной прозы, музыкальной без ритма и рифмы, достаточно гибкой и неровной, чтобы приспособиться к лирическим порывам души, к поворотам фантазии, к метаниям совести?

Из частых прогулок по большим городам, из наблюдений за бесчисленными людскими отношениями и возникает этот неотступный идеал. Вы и сами, дорогой друг, не пытались ли передать в песне пронзительный крик Стекольщика и выразить в лирической прозе все удручающее настроение, которое возносится в этом крике до самых крыш, сквозь самый густой туман, застилающий улицу?

Но, по правде говоря, боюсь, что моя страсть к воссозданию не принесла мне удачи. Как только я принялся за работу, я заметил, что не только остаюсь весьма далек от моего таинственного и блистательного образца, но и создаю нечто (если можно так это назвать) странным образом отличное от его творения, — случай, который кого угодно, кроме меня, несомненно, заставил бы возгордиться, но в душе того, кто полагает величайшим счастьем для поэта исполнить в точности свой замысел, рождает лишь глубокое смирение.

Искренне вам признательный,

Ш.Б.

I. Чужеземец

— Что любишь ты больше всего на свете, чужеземец, скажи, — отца, мать, сестру, брата?

— У меня нет ни отца, ни матери, ни сестры, ни брата.

— Друзей?

— Вы произнесли слово, смысл которого до сего дня остается мне неизвестным.

— Родину?

— Я не знаю, на какой широте она расположена.

— А красоту?

— Я полюбил бы ее охотно, — божественную и бессмертную.

— Может быть, золото?

— Я ненавижу его, как вы ненавидите Бога.

— Что же любишь ты, странный чужеземец?

— Я люблю облака… облака, что плывут там, в вышине… дивные облака!

II. Отчаяние старухи

Маленькая сгорбленная старушка чувствовала себя совершенно счастливой, глядя на это милое дитя, которое все развлекали, которому всякий хотел понравиться; на это прелестное создание, столь же хрупкое, как и она, старушка, и, подобно ей, без волос и зубов.

И она приблизилась к нему, потому что захотела ему улыбнуться и состроить дружелюбную гримаску.

Но испуганный ребенок отвергал нежности доброй дряхлой женщины, оглашая весь дом своими воплями.

Тогда старая женщина вернулась обратно к своему постоянному одиночеству и заплакала в уголке, говоря:

— Ах! для нас, несчастных старых самок, миновало время нравиться, даже самым невинным созданиям; и мы вызываем ужас у маленьких детей, которых так хотели бы любить!

III. Confiteor[1] художника

Как пронзают душу умирающие осенние дни! Ах! пронзают до боли; ибо есть упоительные ощущения, самая неясность которых не убавляет их силы; и нет острия более колкого, чем острие Бесконечности.

Какое огромное наслаждение — погрузить взгляд в необъятный простор неба и моря! Одиночество, тишина, ни с чем не сравнимая ясность лазури! Маленький парус, дрожащий на горизонте, в своей крохотности и затерянности схожий с моим непоправимым существованием, монотонная мелодия прибоя — обо всех этих вещах я мыслю, или они мыслят мною (ибо в огромном пространстве грез «я» теряется мгновенно); они мыслят, говорю я, но эти мысли звучат музыкой и расцвечиваются яркими красками, свободные от словесных хитросплетений, силлогизмов и умозаключений.

Однако эти мысли, исходят ли они от меня или устремляются из глубины вещей, делаются вскоре чересчур напряженными. Избыток наслаждения сменяется вялостью и самым настоящим страданием. Мои нервы, слишком натянутые, содрогаются болезненно и мучительно.

И вот уже глубина небес меня подавляет, чистота и прозрачность — выводят из себя. Бесстрастная морская гладь, незыблемость этого грандиозного зрелища представляются мне возмутительными… Ах!.. нужно ли вечно страдать или вечно избегать прекрасного? Природа, волшебница, не знающая жалости, всегда торжествующая соперница, оставь меня! Не искушай меня в моих желаниях и в моей гордыне! Всякий урок прекрасного — поединок, где художник испускает вопль ужаса, перед тем как упасть побежденным.

IV. Шутник

Стоял разгар новогоднего веселья; месиво грязи и снега, хаос, изъезженный тысячью карет, сверкающий игрушками и конфетами, кишащий алчными страстями и разочарованиями; настоящая лихорадка большого города, способная помутить разум даже самого стойкого отшельника.

В самой гуще этой сутолоки и шума быстрой рысью бежал осел, подгоняемый мужланом с хлыстом в руке.

В тот самый момент, когда смиренное животное собиралось обогнуть угол тротуара, какой-то щеголь в перчатках, лакированных ботинках, затянутом натуго галстуке, закованный в новый, с иголочки, костюм, отвесил ему церемонный поклон и, приподняв шляпу, сказал: «Желаю вам счастливого Нового года!» — после чего самодовольно обернулся к своим приятелям, словно приглашая их присоединить свое одобрение к его собственному удовольствию.

Осел не заметил этого милого шутника и с усердием продолжал следовать к той цели, куда его призывал долг.

Что до меня, то я внезапно ощутил безграничную ярость против этого блестящего глупца, который, казалось мне, воплощал в себе остроумие всей Франции.

V. Двойная комната

Комната, похожая на сновидение, комната воистину не от мира сего, где застывшая атмосфера слегка окрашена розовым и голубым.

Душа погружается здесь в волны лени, напоенные ароматом сожалений и желаний. Голубовато-розовый сумрак; сладострастные грезы в моменты затмения.

Все предметы обстановки словно вытянувшиеся, вялые, расслабленные. Кажется, что и они грезят; иные сочли бы их живущими некой сомнамбулической жизнью, подобно камням и растениям. Ткани говорят на немом языке цветов, неба, солнечных закатов.

Ни одной художественной мерзости на стенах. Для чистой мечты, для впечатления, не поддающегося анализу, искусство четкое и положительное есть кощунство. Здесь все воплощает в себе достаточную ясность и нежную таинственность гармонии.

Едва уловимое тонкое благоухание, к которому чуть примешивается слабый запах сырости, разлито в воздухе, где дремлющий дух убаюкивается атмосферой теплицы.

Кисея струится в изобилии вдоль окон и ложа; она изливается белоснежными потоками. На ложе покоится Богиня, повелительница грез. Но как попала она сюда? Кто ее привел? какая магическая сила возвела ее на трон мечты и наслаждения? Не все ли равно? она здесь! я узнал ее.

Вот они, эти глаза, чье пламя пронизывает сумрак; эти хитрые и ужасные гляделки, которые я узнаю по их дьявольской злобе! Они притягивают, они порабощают, они пожирают неосторожный взор любого, кто осмелится их созерцать. Как часто я изучал эти черные звезды, влекомый любопытством и восхищением!

Какому доброму гению должен я возносить хвалу в окружении тайны, тишины, покоя и благоухания? О блаженство! То, что мы называем жизнью, даже в ее самых счастливых проявлениях не имеет ничего общего с той высшей жизнью, которую я теперь познал и которую впиваю минута за минутой, секунда за секундой.

Нет! нет больше минут, нет секунд! Время исчезло; воцарилась Вечность, вечность наслаждений!

Но вот дверь содрогнулась от ужасного, тяжелого удара, и, как бывает в адских сновидениях, он показался мне ударом заступа, вонзившегося в мое собственное тело.