Шарль Бодлер - Парижский сплин. Стихотворения в прозе
И тогда вошел Призрак. Это был судебный исполнитель, который явился пытать меня именем закона; гнусная сожительница, которая пришла вопить о нищете и добавлять пошлости своей жизни к горестям моей; или же рассыльный от издателя журнала, который требовал продолжения рукописи.
Райское убежище, богиня, властительница грез, Сильфида, как говорил великий Рене, — вся магия исчезла от жестокого удара, нанесенного Призраком.
О ужас! я вспоминаю! я вспоминаю! Да! эта убогая конура, обитель вечной скуки, действительно моя. Мебель, нелепая, пыльная, поломанная; камин, без огня и углей, со следами плевков; грустные окна, где капли дождя оставили бороздки в пыли; рукописи, исчерканные или незаконченные; календарь, где карандаш отметил скорбные даты.
А этот запах другого мира, которым я опьянялся с обостренной чуткостью, увы! он уступил смраду табака, смешанного с какой-то тошнотворной плесенью. Теперь все здесь дышало тленом запустения.
Во всем этом мире, тесном, но столь полном отвращения, лишь один знакомый предмет мне улыбается: склянка с настойкой опия, давняя и ужасная подруга; и, как все подруги, увы! щедрая на ласки и измены.
О да! Время возвратилось, Время правит единовластно; и вместе с гнусным стариком вернулась вся демоническая свита Воспоминаний, Сожалений, Вздохов, Страхов, Тревог, Кошмаров, Раздражений и Неврозов.
Будьте уверены, секунды теперь отсчитываются ясно различимо и торжественно, и каждая, срываясь с маятника, говорит: «Я — сама Жизнь, невыносимая, неумолимая Жизнь!»
Только одна секунда в человеческой жизни призвана возвестить добрую весть, ту добрую весть, что вызывает у каждого чувство необъяснимого страха.
Да! Время правит; возобновилось его прежнее жестокое тиранство. И оно погоняет меня, словно вола, своим двойным стрекалом: «Давай шевелись, скотина! Обливайся потом, раб! Живей, проклятый!»
VI. Каждому своя Химера
Под нависшим серым небом, посреди широкой пыльной равнины, где не было ни дорог, ни травы, ни даже единого ростка крапивы или чертополоха, — я повстречал множество людей, которые шли согнувшись.
Каждый из них нес на спине громадную Химеру, тяжелую, словно мешок муки или угля, словно снаряжение римского пехотинца.
Но чудовищная тварь вовсе не была неподвижным грузом; напротив, она охватывала и сковывала человека своими упругими и сильными мускулами; она вцеплялась мощными когтями в грудь своего носильщика; и ее фантастическая голова вздымалась над его лбом, подобно тем ужасным шлемам, которыми воины в древности стремились повергнуть в страх своих противников.
Я заговорил с одним из этих людей и спросил, куда они все направляются. Он отвечал, что об этом ничего не известно ни ему, ни другим; но очевидно, что они движутся к какой-то цели, ибо неодолимая потребность все время побуждает их идти вперед.
Любопытная вещь: никто из этих путников, казалось, и не помышлял взбунтоваться против свирепого чудовища, уцепившегося за его шею и словно приросшего к спине; можно было подумать, что каждый считает своего монстра неотъемлемой частью самого себя. Их лица, усталые и серьезные, не свидетельствовали об отчаянии; под тоскливым куполом неба, погружая ноги в пыль земли, столь же пустынной, как это небо, они брели с покорностью тех, кто осужден надеяться вечно.
Шествие проследовало мимо меня и скрылось в дымке горизонта, там, где земная поверхность, закругляясь, ускользает от любопытного человеческого взгляда.
Несколько мгновений я пытался разгадать суть этой мистерии; но вскоре непреодолимое Равнодушие навалилось на меня, и им я был придавлен сильнее, чем те, кто сгибался под тяжестью губительных Химер.
VII. Шут и Венера
Какой восхитительный день! Просторный парк млеет под жгучим оком солнца, словно Молодость под властью Любви.
Этот вселенский экстаз не слышится ни в едином звуке; сами воды словно уснули. Здесь царит безмолвная оргия, иная, чем людские празднества.
Кажется, что солнечный свет, постоянно усиливаясь, заставляет предметы сверкать все сильнее и сильнее; что воспламененные им цветы возгораются желанием яркостью своих красок соперничать с лазурью неба, и что летний зной, сгущая ароматы, делает их почти видимыми, заставляя подниматься к дневному светилу, подобно благовонным курениям.
Однако посреди всеобщего ликования я вдруг заметил некое существо, выглядевшее удрученным.
У ног огромной статуи Венеры один из тех искусственных дураков, один из тех добровольных шутов, в чью обязанность входит забавлять королей, когда тех преследует скука или угрызения совести, — выряженный в яркий и нелепый костюм, увешанный рожками и бубенчиками, весь скорчившись возле пьедестала, поднимает глаза, полные слез, к бессмертной Богине.
И эти глаза говорят: «Я последний и самый одинокий среди людей, лишенный любви и дружбы, и стоящий поэтому гораздо ниже самых несовершенных животных. Однако и я, я тоже создан, чтобы постигать и чувствовать бессмертную Красоту! Ах! Богиня! сжалься над моей печалью и моим безумием!»
Но неумолимая Венера смотрит вдаль, непонятно на что, своими мраморными глазами.
VIII. Собака и флакон
«Мой славный пес, мой добрый пес, милая моя собачка, поди-ка сюда и понюхай вот эти великолепные духи, купленные у лучшего парфюмера в городе».
И пес, повиливая хвостом, — что, как я полагаю, заменяет этим бедным созданиям улыбку или смех, — приблизился и с любопытством ткнулся влажным носом в откупоренный флакон; затем, внезапно отпрянув от испуга, он затявкал на меня с упреком в голосе.
«А! проклятый пес, принеси я тебе мешок с дерьмом, ты бы обнюхивал его с наслаждением, а то и сожрал бы. Так-то, недостойный спутник моей горестной жизни! ты совсем как та публика, которой никогда не нужны утонченные ароматы, раздражающие ее, — но лишь старательно отобранные нечистоты!»
IX. Негодный стекольщик
Существуют натуры чисто созерцательные и совершенно непригодные к действию, которые, однако, под влиянием таинственного и незнакомого импульса действуют иногда с такой стремительностью, на которую даже сами они сочли бы себя неспособными.
Тот, кто в нерешительности топчется целый час возле собственных дверей, не решаясь войти, потому что у консьержки может быть для него дурное известие; тот, кто полмесяца хранит, не распечатывая, полученное письмо или только по истечении полугода решается сделать шаг, необходимый еще год назад, — иногда внезапно чувствует, что его принуждает к действию неодолимая сила, подобная той, которая выбрасывает стрелу из лука. Моралист и врач, претендующие на всезнание, не могут объяснить, откуда столь незаметно приходит такая безумная энергия к этим ленивым и чувственным душам, и каким образом они, неспособные совершить вещи самые простые и необходимые, в какие-то минуты находят в себе отвагу, даже излишнюю, для поступков самых абсурдных, а порою и наиболее опасных.
Один из моих друзей, самый невинный мечтатель из всех существующих, однажды устроил пожар в лесу, чтобы, по его словам, увидеть, действительно ли пламя разгорается с такой легкостью, как это обычно утверждают. Десять раз кряду его попытка оставалась безуспешной, но на одиннадцатый она удалась как нельзя лучше.
Другой зажег сигару возле бочки с порохом — чтобы увидеть, чтобы узнать, чтобы испытать судьбу, чтобы заставить себя доказать собственную решительность — просто так, по капризу, от безделья.
Такая разновидность энергии порождается скукой и мечтательностью; и те, в ком она дает о себе знать столь настойчиво, обычно являются, как я уже сказал, наиболее вялыми и пассивными из всех живущих на свете.
Иной, застенчивый до такой степени, что опускает глаза даже под взглядами мужчин; до такой степени, что ему требуется собрать всю свою бедную волю, чтобы зайти в кафе или проследовать мимо билетной конторки в театре, где контролеры представляются ему облеченными могуществом Миноса, Эака и Радаманта, — внезапно бросается на шею старику, проходящему рядом с ним, и начинает восторженно обнимать его на глазах у изумленной толпы.
Почему? Потому что… потому что эта физиономия показалась ему необыкновенно симпатичной? Возможно; однако еще вернее предположить, что он и сам не знает почему.
Я не раз оказывался жертвой тех приступов и порывов, которые допускают веру в то, что коварные демоны вселяются в нас и заставляют против воли исполнять их самые абсурдные повеления.
Однажды утром я поднялся — хмурый, печальный, уставший от праздности — и что-то, казалось, подталкивало меня совершить великое деяние, подвиг; я открыл окно… увы!
(Заметьте, прошу вас, что это мистическое настроение, которое у некоторых возникает не в результате усилий или стечения обстоятельств, но в счастливом вдохновении, во многом сходно, хотя бы страстностью желаний, с тем состоянием — истерическим, по мнению медиков, сатанинским, по мнению тех, кто мыслит чуть глубже, чем медики, — что толкает нас, не позволяя сопротивляться, ко множеству действий неуместных или опасных.)