Иосиф Бродский - Пейзаж с наводнением

«Не важно, что было вокруг, и не важно…»

Не важно, что было вокруг, и не важно,о чем там пурга завывала протяжно,что тесно им было в пастушьей квартире,что места другого им не было в мире.

Во-первых, они были вместе. Второе,и главное, было, что их было трое,и все, что творилось, варилось, дарилосьотныне, как минимум, на три делилось.

Морозное небо над ихним приваломс привычкой большого склоняться над малымсверкало звездою — и некуда детьсяей было отныне от взгляда младенца.

Костер полыхал, но полено кончалось;все спали. Звезда от других отличаласьсильней, чем свеченьем, казавшимся лишним,способностью дальнего смешивать с ближним.

Метель в Массачусетсе

Виктории Швейцер

Снег идет — идет уж который день.Так метет, хоть черный пиджак надень.Городок замело. Не видать полей.Так бело, что не может быть белей.

Или — может: на то и часы идут.Но минут в них меньше, чем снега тут.По ночам темнота, что всегда быланепроглядна, и та, как постель, бела.

Набери, дружок, этой вещи в горсть,чтоб прикинуть, сколько от Бога верст —мол, не зря пейзаж весь январь молилраз дошло насчет даровых белил.

Будто вдруг у земли, что и так бедна,под конец оказалась всего однасторона лица, одна щека.На нее и пошли всех невест шелка.

Сильный снег летит с ледяной крупой.Знать, вовсю разгулялся лихой слепой.И чего ни коснется он, то самопревращается на глазах в бельмо.

Хоть приемник включить, чтоб он песни пел.А не то тишина и сама — пробел.А письмо писать — вид бумаги пылостужает, как дверь, что прикрыть забыл.

И раздеться нельзя догола, чтоб лечь.Не рубаха бела, а покатость плеч.Из-за них, поди, и идут полкина тебя в стекле, закатив белки.

Эх, метет, метет. Не гляди в окно.Там подарка ждет милосердный, номускулистый брат, пеленая глушьв полотнище цвета прощенных душ.

Надпись на книге

Когда ветер стихает и листья пастушьей сумкиеще шуршат по инерции или благодарябезмятежности — этому свойству зелени —и глаз задерживается на рисункеобоев, на цифре календаря,на облигации, траченной колизеяминоликов, ты — если ты был прижитпод вопли вихря враждебного, яблочка, ругань кормчего —различишь в тишине, как перо шуршит,помогая зеленой траве произнести «все кончено».

Провинциальное

По колено в репейнике и в лопухах,по галош в двухполоске, бегущей попасть под поезд,разъезд минующий впопыхах;в сонной жене, как инвалид, по пояс.И куда ни посмотришь, всюду сады, зады.И не избы стоят, а когда-то бревнапорешили лечь вместе, раз от одной бедывсе равно не уйдешь, да и на семь ровноничего не делится, окромядней недели, месяца, года, века.Чем стоять стоймя, лучше лечь плашмяи впускать в себя вечером человека.

Ангел

Белый хлопчатобумажный ангел,до сих пор висящий в моем чуланена металлических плечиках. Благодаря ему,ничего дурного за эти годыне стряслось: ни со мной, ни — тем более — с помещеньем.Скромный радиус, скажут мне; но заточетко очерченный. Будучи сотвореныне как мы, по образу и подобью,но бесплотными, ангелы обладаюттолько цветом и скоростью. Последнее позволяетбыть везде. Поэтому до сих порты со мной. Крылышки и бретелькив состояньи действительно обойтись без торса,стройных конечностей, не говоря — любви,дорожа безыменностью и предоставляя телурасширяться от счастья в диаметре где-то в теплойКалифорнии.

Представление

Михаилу Николаеву

Председатель Совнаркома, Наркомпроса, Мининдела!Эта местность мне знакома, как окраина Китая!Эта личность мне знакома! Знак допроса вместо тела.Многоточие шинели. Вместо мозга — запятая.Вместо горла — темный вечер. Вместо буркал — знак деленья.Вот и вышел человечек, представитель населенья.

Вот и вышел гражданин,достающий из штанин.

«А почем та радиола?»«Кто такой Савонарола?»«Вероятно, сокращенье».«Где сортир, прошу прощенья?»

Входит Пушкин в летном шлеме, в тонких пальцах — папироса.В чистом поле мчится скорый с одиноким пассажиром.И нарезанные косо, как полтавская, колесас выковыренным под Гдовом пальцем стрелочника жироможивляют скатерть снега, полустанки и развилкиобдавая содержимым опрокинутой бутылки.

Прячась в логово своеволки воют «і-мое».

«Жизнь — она как лотерея».«Вышла замуж за еврея».«Довели страну до ручки».«Дай червонец до получки».

Входит Гоголь в бескозырке, рядом с ним — меццо-сопрано.В продуктовом — кот наплакал; бродят крысы, бакалея.Пряча твердый рог в каракуль, некто в брюках из баранапревращается в тирана на трибуне мавзолея.Говорят лихие люди, что внутри, разочарованпод конец, как фиш на блюде, труп лежит нафарширован.

Хорошо, утратив речь,встать с винтовкой гроб стеречь.

«Не смотри в глаза мне, дева:все равно пойдешь налево».«У попа была собака».«Оба умерли от рака».

Входит Лев Толстой в пижаме, всюду — Ясная Поляна.(Бродят парубки с ножами, пахнет шипром с комсомолом.)Он — предшественник Тарзана: самописка — как лиана,взад-вперед летают ядра над французским частоколом.Се — великий сын России, хоть и правящего класса!Муж, чьи правнуки босые тоже редко видят мясо.

Чудо-юдо: нежный графпревратился в книжный шкаф!

«Приучил ее к минету».«Что за шум, а драки нету?»«Крыл последними словами».«Кто последний? Я за вами».

Входит пара Александров под конвоем Николаши.Говорят «Какая лажа» или «Сладкое повидло».По Европе бродят нары в тщетных поисках параши,натыкаясь повсеместно на застенчивое быдло.Размышляя о причале, по волнам плывет «Аврора»,чтобы выпалить в начале непрерывного террора.

Ой ты, участь корабля:скажешь «пли!» — ответят «бля!»

«Сочетался с нею браком».«Все равно поставлю раком».«Эх, Цусима-Хиросима!Жить совсем невыносимо».

Входят Герцен с Огаревым, воробьи щебечут в рощах.Что звучит в момент обхвата как наречие чужбины.Лучший вид на этот город — если сесть в бомбардировщик.Глянь — набрякшие, как вата из нескромныя ложбины,размножаясь без резона, тучи льнут к архитектуре.Кремль маячит, точно зона; говорят, в миниатюре.

Ветер свищет. Выпь кричит.Дятел ворону стучит.

«Говорят, открылся Пленум».«Врезал ей меж глаз поленом».«Над арабской мирной хатойгордо реет жид пархатый».

Входит Сталин с Джугашвили, между ними вышла ссора.Быстро целятся друг в друга, нажимают на собачку,и дымящаяся трубка… Так, по мысли режиссера,и погиб Отец Народов, в день выкуривавший пачку.И стоят хребты Кавказа как в почетном карауле.Из коричневого глаза бьет ключом Напареули.

Друг-кунак вонзает клыкв недоеденный шашлык.

«Ты смотрел Дерсу Узала?»«Я тебе не все сказала».«Раз чучмек, то верит в Будду».«Сукой будешь?» «Сукой буду».

Входит с криком Заграница, с запрещенным полушарьеми с торчащим из кармана горизонтом, что опошлен.Обзывает Ермолая Фредериком или Шарлем,придирается к закону, кипятится из-за пошлин,восклицая: «Как живете!» И смущают глянцем плотиРафаэль с Буонаротти — ни черта на обороте.

Пролетарии всех странМаршируют в ресторан.

«В этих шкарах ты как янки».«Я сломал ее по пьянке».«Был всю жизнь простым рабочим».«Между прочим, все мы дрочим».

Входят Мысли о Грядущем, в гимнастерках цвета хаки.Вносят атомную бомбу с баллистическим снарядом.Они пляшут и танцуют: «Мы вояки-забияки!Русский с немцем лягут рядом; например, под Сталинградом».И, как вдовые Матрены, глухо воют циклотроны.В Министерстве Обороны громко каркают вороны.

Входишь в спальню — вот те на:на подушке — ордена.

«Где яйцо, там — сковородка».«Говорят, что скоро водкаснова будет по рублю».«Мам, я папу не люблю».

Входит некто православный, говорит: «Теперь я — главный.У меня в душе Жар-птица и тоска по государю.Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной.Дайте мне перекреститься, а не то — в лицо ударю.Хуже порчи и лишая — мыслей западных зараза.Пой, гармошка, заглушая саксофон — исчадье джаза».

И лобзают образас плачем жертвы обреза…

«Мне — бифштекс по-режиссерски».«Бурлаки в Североморскетянут крейсер бечевой,исхудав от лучевой».

Входят Мысли о Минувшем, все одеты как попало,с предпочтеньем к чернобурым. На классической латынии вполголоса по-русски произносят: «Все пропало,а) фокстрот под абажуром, черно-белые святыни;б) икра, севрюга, жито; в) красавицыны бели.Но — не хватит алфавита. И младенец в колыбели,

слыша «баюшки-баю»,отвечает: «мать твою!».

«Влез рукой в шахну, знакомясь».«Подмахну — и в Сочи». «Помесьлейкоцита с антрацитомназывается Коцитом».

Входят строем пионеры, кто — с моделью из фанеры,кто — с написанным вручную содержательным доносом.С того света, как химеры, палачи-пенсионерыодобрительно кивают им, задорным и курносым,что врубают «Русский бальный» и вбегают в избу к тятевыгнать тятю из двуспальной, где их сделали, кровати.

Что попишешь? Молодежь.Не задушишь, не убьешь.

«Харкнул в суп, чтоб скрыть досаду».«Я с ним рядом срать не сяду».«А моя, как та мадонна,не желает без гондона».

Входит Лебедь с Отраженьем в круглом зеркале, в которомвзвод берез идет вприсядку, первой скрипке корча рожи.Пылкий мэтр с воображеньем, распаленным гренадером,только робкого десятку, рвет когтями бархат ложи.Дождь идет. Собака лает. Свесясь с печки, дрянь косаяс голым задом донимает инвалида, гвоздь кусая:

«Инвалид, а инвалид.У меня внутри болит».

«Ляжем в гроб, хоть час не пробил!»«Это — сука или кобель?»«Склока следствия с причинойпрекращается с кончиной».

Входит Мусор с криком: «Хватит!» Прокурор скулу квадратит.Дверь в пещеру гражданина не нуждается в «сезаме».То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку катит,обливаясь щедрым недрам в масть кристальными слезами.И за смертною чертою, лунным блеском залитою,челюсть с фиксой золотою блещет вечной мерзлотою.

Знать, надолго хватит жилтех, кто головы сложил.

«Хата есть, да лень тащиться».«Я не блядь, а крановщица».«Жизнь возникла как привычкараньше куры и яичка».

Мы заполнили всю сцену! Остается влезть на стену!Взвиться соколом под купол! Сократиться в аскарида!Либо всем, включая кукол, языком взбивая пену,хором вдруг совокупиться, чтобы вывести гибрида.Бо, пространство экономя, как отлиться в форму массе,кроме кладбища и кроме черной очереди к кассе?

Эх, даешь простор степнойбез реакции цепной!

«Дайте срок без приговора!»«Кто кричит: «Держите вора!»?»«Рисовала член в тетради».«Отпустите, Христа ради».

Входит Вечер в Настоящем, дом у чорта на куличках.Скатерть спорит с занавеской в смысле внешнего убранства.Исключив сердцебиенье — этот лепет я в кавычках —ощущенье, будто вычтен Лобачевский из пространства.Ропот листьев цвета денег, комариный ровный зуммер.Глаз не в силах увеличить шесть-на-девять тех, кто умер,

кто пророс густой травой.Впрочем, это не впервой.

«От любви бывают дети.Ты теперь один на свете.Помнишь песню, что, бывало,я в потемках напевала?

Это — кошка, это — мышка.Это — лагерь, это — вышка.Это — время тихой сапойубивает маму с папой».

«Ты не скажешь комару…»