Иосиф Бродский - Пейзаж с наводнением

Метель в Массачусетсе

Виктории Швейцер

Снег идет — идет уж который день.Так метет, хоть черный пиджак надень.Городок замело. Не видать полей.Так бело, что не может быть белей.

Или — может: на то и часы идут.Но минут в них меньше, чем снега тут.По ночам темнота, что всегда быланепроглядна, и та, как постель, бела.

Набери, дружок, этой вещи в горсть,чтоб прикинуть, сколько от Бога верст —мол, не зря пейзаж весь январь молилраз дошло насчет даровых белил.

Будто вдруг у земли, что и так бедна,под конец оказалась всего однасторона лица, одна щека.На нее и пошли всех невест шелка.

Сильный снег летит с ледяной крупой.Знать, вовсю разгулялся лихой слепой.И чего ни коснется он, то самопревращается на глазах в бельмо.

Хоть приемник включить, чтоб он песни пел.А не то тишина и сама — пробел.А письмо писать — вид бумаги пылостужает, как дверь, что прикрыть забыл.

И раздеться нельзя догола, чтоб лечь.Не рубаха бела, а покатость плеч.Из-за них, поди, и идут полкина тебя в стекле, закатив белки.

Эх, метет, метет. Не гляди в окно.Там подарка ждет милосердный, номускулистый брат, пеленая глушьв полотнище цвета прощенных душ.

Надпись на книге

Когда ветер стихает и листья пастушьей сумкиеще шуршат по инерции или благодарябезмятежности — этому свойству зелени —и глаз задерживается на рисункеобоев, на цифре календаря,на облигации, траченной колизеяминоликов, ты — если ты был прижитпод вопли вихря враждебного, яблочка, ругань кормчего —различишь в тишине, как перо шуршит,помогая зеленой траве произнести «все кончено».

Провинциальное

По колено в репейнике и в лопухах,по галош в двухполоске, бегущей попасть под поезд,разъезд минующий впопыхах;в сонной жене, как инвалид, по пояс.И куда ни посмотришь, всюду сады, зады.И не избы стоят, а когда-то бревнапорешили лечь вместе, раз от одной бедывсе равно не уйдешь, да и на семь ровноничего не делится, окромядней недели, месяца, года, века.Чем стоять стоймя, лучше лечь плашмяи впускать в себя вечером человека.

Ангел

Белый хлопчатобумажный ангел,до сих пор висящий в моем чуланена металлических плечиках. Благодаря ему,ничего дурного за эти годыне стряслось: ни со мной, ни — тем более — с помещеньем.Скромный радиус, скажут мне; но заточетко очерченный. Будучи сотвореныне как мы, по образу и подобью,но бесплотными, ангелы обладаюттолько цветом и скоростью. Последнее позволяетбыть везде. Поэтому до сих порты со мной. Крылышки и бретелькив состояньи действительно обойтись без торса,стройных конечностей, не говоря — любви,дорожа безыменностью и предоставляя телурасширяться от счастья в диаметре где-то в теплойКалифорнии.

Представление

Михаилу Николаеву

Председатель Совнаркома, Наркомпроса, Мининдела!Эта местность мне знакома, как окраина Китая!Эта личность мне знакома! Знак допроса вместо тела.Многоточие шинели. Вместо мозга — запятая.Вместо горла — темный вечер. Вместо буркал — знак деленья.Вот и вышел человечек, представитель населенья.

Вот и вышел гражданин,достающий из штанин.

«А почем та радиола?»«Кто такой Савонарола?»«Вероятно, сокращенье».«Где сортир, прошу прощенья?»

Входит Пушкин в летном шлеме, в тонких пальцах — папироса.В чистом поле мчится скорый с одиноким пассажиром.И нарезанные косо, как полтавская, колесас выковыренным под Гдовом пальцем стрелочника жироможивляют скатерть снега, полустанки и развилкиобдавая содержимым опрокинутой бутылки.

Прячась в логово своеволки воют «і-мое».

«Жизнь — она как лотерея».«Вышла замуж за еврея».«Довели страну до ручки».«Дай червонец до получки».

Входит Гоголь в бескозырке, рядом с ним — меццо-сопрано.В продуктовом — кот наплакал; бродят крысы, бакалея.Пряча твердый рог в каракуль, некто в брюках из баранапревращается в тирана на трибуне мавзолея.Говорят лихие люди, что внутри, разочарованпод конец, как фиш на блюде, труп лежит нафарширован.

Хорошо, утратив речь,встать с винтовкой гроб стеречь.

«Не смотри в глаза мне, дева:все равно пойдешь налево».«У попа была собака».«Оба умерли от рака».

Входит Лев Толстой в пижаме, всюду — Ясная Поляна.(Бродят парубки с ножами, пахнет шипром с комсомолом.)Он — предшественник Тарзана: самописка — как лиана,взад-вперед летают ядра над французским частоколом.Се — великий сын России, хоть и правящего класса!Муж, чьи правнуки босые тоже редко видят мясо.

Чудо-юдо: нежный графпревратился в книжный шкаф!

«Приучил ее к минету».«Что за шум, а драки нету?»«Крыл последними словами».«Кто последний? Я за вами».

Входит пара Александров под конвоем Николаши.Говорят «Какая лажа» или «Сладкое повидло».По Европе бродят нары в тщетных поисках параши,натыкаясь повсеместно на застенчивое быдло.Размышляя о причале, по волнам плывет «Аврора»,чтобы выпалить в начале непрерывного террора.

Ой ты, участь корабля:скажешь «пли!» — ответят «бля!»

«Сочетался с нею браком».«Все равно поставлю раком».«Эх, Цусима-Хиросима!Жить совсем невыносимо».

Входят Герцен с Огаревым, воробьи щебечут в рощах.Что звучит в момент обхвата как наречие чужбины.Лучший вид на этот город — если сесть в бомбардировщик.Глянь — набрякшие, как вата из нескромныя ложбины,размножаясь без резона, тучи льнут к архитектуре.Кремль маячит, точно зона; говорят, в миниатюре.

Ветер свищет. Выпь кричит.Дятел ворону стучит.

«Говорят, открылся Пленум».«Врезал ей меж глаз поленом».«Над арабской мирной хатойгордо реет жид пархатый».

Входит Сталин с Джугашвили, между ними вышла ссора.Быстро целятся друг в друга, нажимают на собачку,и дымящаяся трубка… Так, по мысли режиссера,и погиб Отец Народов, в день выкуривавший пачку.И стоят хребты Кавказа как в почетном карауле.Из коричневого глаза бьет ключом Напареули.

Друг-кунак вонзает клыкв недоеденный шашлык.

«Ты смотрел Дерсу Узала?»«Я тебе не все сказала».«Раз чучмек, то верит в Будду».«Сукой будешь?» «Сукой буду».

Входит с криком Заграница, с запрещенным полушарьеми с торчащим из кармана горизонтом, что опошлен.Обзывает Ермолая Фредериком или Шарлем,придирается к закону, кипятится из-за пошлин,восклицая: «Как живете!» И смущают глянцем плотиРафаэль с Буонаротти — ни черта на обороте.

Пролетарии всех странМаршируют в ресторан.

«В этих шкарах ты как янки».«Я сломал ее по пьянке».«Был всю жизнь простым рабочим».«Между прочим, все мы дрочим».

Входят Мысли о Грядущем, в гимнастерках цвета хаки.Вносят атомную бомбу с баллистическим снарядом.Они пляшут и танцуют: «Мы вояки-забияки!Русский с немцем лягут рядом; например, под Сталинградом».И, как вдовые Матрены, глухо воют циклотроны.В Министерстве Обороны громко каркают вороны.

Входишь в спальню — вот те на:на подушке — ордена.

«Где яйцо, там — сковородка».«Говорят, что скоро водкаснова будет по рублю».«Мам, я папу не люблю».

Входит некто православный, говорит: «Теперь я — главный.У меня в душе Жар-птица и тоска по государю.Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной.Дайте мне перекреститься, а не то — в лицо ударю.Хуже порчи и лишая — мыслей западных зараза.Пой, гармошка, заглушая саксофон — исчадье джаза».

И лобзают образас плачем жертвы обреза…

«Мне — бифштекс по-режиссерски».«Бурлаки в Североморскетянут крейсер бечевой,исхудав от лучевой».

Входят Мысли о Минувшем, все одеты как попало,с предпочтеньем к чернобурым. На классической латынии вполголоса по-русски произносят: «Все пропало,а) фокстрот под абажуром, черно-белые святыни;б) икра, севрюга, жито; в) красавицыны бели.Но — не хватит алфавита. И младенец в колыбели,

слыша «баюшки-баю»,отвечает: «мать твою!».

«Влез рукой в шахну, знакомясь».«Подмахну — и в Сочи». «Помесьлейкоцита с антрацитомназывается Коцитом».

Входят строем пионеры, кто — с моделью из фанеры,кто — с написанным вручную содержательным доносом.С того света, как химеры, палачи-пенсионерыодобрительно кивают им, задорным и курносым,что врубают «Русский бальный» и вбегают в избу к тятевыгнать тятю из двуспальной, где их сделали, кровати.

Что попишешь? Молодежь.Не задушишь, не убьешь.

«Харкнул в суп, чтоб скрыть досаду».«Я с ним рядом срать не сяду».«А моя, как та мадонна,не желает без гондона».

Входит Лебедь с Отраженьем в круглом зеркале, в которомвзвод берез идет вприсядку, первой скрипке корча рожи.Пылкий мэтр с воображеньем, распаленным гренадером,только робкого десятку, рвет когтями бархат ложи.Дождь идет. Собака лает. Свесясь с печки, дрянь косаяс голым задом донимает инвалида, гвоздь кусая:

«Инвалид, а инвалид.У меня внутри болит».

«Ляжем в гроб, хоть час не пробил!»«Это — сука или кобель?»«Склока следствия с причинойпрекращается с кончиной».

Входит Мусор с криком: «Хватит!» Прокурор скулу квадратит.Дверь в пещеру гражданина не нуждается в «сезаме».То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку катит,обливаясь щедрым недрам в масть кристальными слезами.И за смертною чертою, лунным блеском залитою,челюсть с фиксой золотою блещет вечной мерзлотою.

Знать, надолго хватит жилтех, кто головы сложил.

«Хата есть, да лень тащиться».«Я не блядь, а крановщица».«Жизнь возникла как привычкараньше куры и яичка».

Мы заполнили всю сцену! Остается влезть на стену!Взвиться соколом под купол! Сократиться в аскарида!Либо всем, включая кукол, языком взбивая пену,хором вдруг совокупиться, чтобы вывести гибрида.Бо, пространство экономя, как отлиться в форму массе,кроме кладбища и кроме черной очереди к кассе?

Эх, даешь простор степнойбез реакции цепной!

«Дайте срок без приговора!»«Кто кричит: «Держите вора!»?»«Рисовала член в тетради».«Отпустите, Христа ради».

Входит Вечер в Настоящем, дом у чорта на куличках.Скатерть спорит с занавеской в смысле внешнего убранства.Исключив сердцебиенье — этот лепет я в кавычках —ощущенье, будто вычтен Лобачевский из пространства.Ропот листьев цвета денег, комариный ровный зуммер.Глаз не в силах увеличить шесть-на-девять тех, кто умер,

кто пророс густой травой.Впрочем, это не впервой.

«От любви бывают дети.Ты теперь один на свете.Помнишь песню, что, бывало,я в потемках напевала?

Это — кошка, это — мышка.Это — лагерь, это — вышка.Это — время тихой сапойубивает маму с папой».

«Ты не скажешь комару…»