Иосиф Бродский - Остановка в пустыне

А. А. Ахматовой

Закричат и захлопочут петухи,загрохочут по проспекту сапоги,засверкает лошадиный изумруд,в одночасье современники умрут.

Запоет над переулком флажолет,захохочет над каналом пистолет,загремит на подоконнике стекло,станет в комнате особенно светло.

И помчатся, задевая за кусты,невидимые солдаты духотывдоль подстриженных по-новому аллей,словно тени яйцевидных кораблей.

Так начнется двадцать первый, золотой,на тропинке, красным солнцем залитой,на вопросы и проклятия в ответ,обволакивая паром этот свет.

Но на Марсовое поле дотемнаВы придете одинешенька-одна,в синем платье, как бывало уж не раз,но навечно без поклонников, без нас.

Только трубочка бумажная в руке,лишь такси за Вами едет вдалеке,рядом плещется блестящая вода,до асфальта провисают провода.

Вы поднимете прекрасное лицо —громкий смех, как поминальное словцо,звук неясный на нагревшемся мосту —на мгновенье взбудоражит пустоту.

Я не видел, не увижу Ваших слез,не услышу я шуршания колес,уносящих Вас к заливу, к деревам,по отечеству без памятника Вам.

В теплой комнате, как помнится, без книг,без поклонников, но также не для них,опирая на ладонь свою висок,Вы напишите о нас наискосок.

Вы промолвите тогда: «О, мой Господь!этот воздух запустевший — только плотьдум, оставивших признание свое,а не новое творение Твое!»

Сонет («Прошел январь за окнами тюрьмы…»)

Прошел январь за окнами тюрьмы,и я услышал пенье заключенных,звучащее в кирпичном сонме камер:«Один из наших братьев на свободе».

Еще ты слышишь пенье заключенныхи топот надзирателей безгласных,еще ты сам поешь, поешь безмолвно:«Прощай, январь».Лицом поворотясь к окну,еще ты пьешь глотками теплый воздух,а я опять задумчиво бредус допроса на допрос по коридорув ту дальнюю страну, где больше нетни января, ни февраля, ни марта.

ANNO DOMINI

«Я обнял эти плечи и взглянул…»

М. Б.

Я обнял эти плечи и взглянулна то, что оказалось за спиною,и увидал, что выдвинутый стулсливался с освещенною стеною.Был в лампочке повышенный накал,невыгодный для мебели истертой,и потому диван в углу сверкалкоричневою кожей, словно желтой.Стол пустовал. Поблескивал паркет.Темнела печка. В раме запыленнойзастыл пейзаж. И лишь один буфетказался мне тогда одушевленным.

Но мотылек по комнате кружил,и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.И если призрак здесь когда-то жил,то он покинул этот дом. Покинул.

Загадка ангелу

М. Б.

Мир одеял разрушен сном.Но в чьем-то напряженном взоремаячит в сумраке ночномокном разрезанное море.Две лодки обнажают дно,смыкаясь в этом с парой туфель.Вздымающееся полотнои волны выражают дупель.

Подушку обхватив, рукасползает по столбам отвесным,вторгаясь в эти облакасвоим косноязычным жестом.О камень порванный чулок,изогнутый впотьмах, как лебедь,раструбом смотрит в потолок,как будто почерневший невод.

Два моря с помощью стены,при помощи неясной мысли,здесь как-то так разделены,что сети в темноте повислипустыми в этой глубине,но все же ожидают всплытьяот пущенной сквозь крест в окне,связующей их обе, нити.

Звезда желтеет на волне,маячат неподвижно лодки.Лишь крест вращается в окнеподобием простой лебедки.К поверхности из двух пустотдва невода ползут отвесно,надеясь: крест перенесети опустит в другое место.

Так тихо, что не слышно слов,что кажется окну пустому:надежда на большой уловсильней, чем неподвижность дома.И вот уж в темноте ночнойокну с его сияньем луннымдве грядки кажутся волной,а куст перед крыльцом — буруном.

Но дом недвижен, и заборво тьму ныряет поплавками,и воткнутый в крыльцо топородин следит за топляками.Часы стрекочут. Вдалекеворчаньем заглушает катер,как давит устрицы в пескеногой бесплотный наблюдатель.

Два глаза источают крик.Лишь веки, издавая шорох,во мраке защищают ихсобою наподобье створок.Как долго эту боль топить,захлестывать моторной речью,чтоб дать ей оспой проступитьна теплой белизне предплечья?

Как долго? До утра? Едва ль.И ветер шелестит в попыткежасминовую снять вуальс открытого лица калитки.Сеть выбрана, в кустах удодсвистком предупреждает кражу;и молча замирает тот,кто бродит в темноте по пляжу.

Ломтик медового месяца

М. Б.

Не забывай никогда,как хлещет в пристань водаи как воздух упруг —как спасательный круг.

А рядом чайки галдят,и яхты в небо глядят,и тучи вверху летят,словно стая утят.

Пусть же в сердце твоем,как рыба, бьется живьеми трепещет обрывокнашей жизни вдвоем.

Пусть слышится устриц хруст,пусть топорщится куст.И пусть тебе помогаетстрасть, достигшая уст,

понять без помощи слов,как пена морских валов,достигая земли,рождает гребни вдали.

«Ты выпорхнешь, малиновка, из трех…»

М. Б.

Ты выпорхнешь, малиновка, из трехмалинников, припомнивши в неволе,как в сумерках вторгается в горохворсистое люпиновое поле.Сквозь сомкнутые вербные усытуда! — где, замирая на мгновенье,бесчисленные капельки росысбегают по стручкам от столкновенья.

Малинник встрепенется, но в залогоставлена догадка, что, возможно,охотник, расставляющий силок,валежником хрустит неосторожно.На деле же — лишь ленточка тропыво мраке извивается, белея.Не слышно ни журчанья, ни стрельбы,не видно ни Стрельца, ни Водолея.

Лишь ночь под перевернутым крыломбежит по опрокинувшимся кущам,настойчива, как память о былом —безмолвном, но по-прежнему живущем.

Песни счастливой зимы

Песни счастливой зимына память себе возьми,чтоб вспоминать на ходузвуков их глухоту;местность, куда, как мышь,быстрый свой бег стремишь,как бы там не звалась,в рифмах их улеглась.

Так что, вытянув рот,так ты смотришь вперед,как глядит в потолок,глаз пыля, ангелок.А снаружи — в провал —снег, белей покрывалтех, что нас занесли,но зимы не спасли.

Значит, это весна.То-то крови теснавена: только что взрежь,море ринется в брешь.Так что — виден насквозьвход в бессмертие врозь,вызывающий грусть,но вдвойне: наизусть.

Песни счастливой зимына память себе возьми.То, что спрятано в них,не отыщешь в иных.Здесь, от снега чисты,воздух секут кусты,где дрожит средь ветвейрадость жизни твоей.

Развивая Крылова