Иосиф Бродский - Остановка в пустыне

По дороге на Скирос

Я покидаю город, как Тезей —свой Лабиринт, оставив Минотаврасмердеть, а Ариадну — ворковатьв объятьях Вакха.Вот она, победа!Апофеоз подвижничества! Богкак раз тогда подстраивает встречу,когда мы, в центре завершив дела,уже бредем по пустырю с добычей,навеки уходя из этих мест,чтоб больше никогда не возвращаться.

В конце концов, убийство есть убийство.Долг смертных ополчаться на чудовищ.Но кто сказал, что чудища бессмертны?И — дабы не могли мы возомнитьсебя отличными от побежденных —Бог отнимает всякую награду(тайком от глаз ликующей толпы)и нам велит молчать. И мы уходим.

Теперь уже и вправду — навсегда.Ведь если может человек вернутьсяна место преступленья, то туда,где был унижен, он прийти не сможет.И в этом пункте планы Божестваи наше ощущенье униженьянастолько абсолютно совпадают,что за спиною остаются: ночь,смердящий зверь, ликующие толпы,дома, огни. И Вакх на пустыремилуется в потемках с Ариадной.

Когда-нибудь придется возвращаться.Назад. Домой. К родному очагу.И ляжет путь мой через этот город.Дай Бог тогда, чтоб не было со мнойдвуострого меча, поскольку городобычно начинается для тех,кто в нем живет, с центральных площадейи башен.А для странника — с окраин.

Элегия («Подруга милая, кабак все тот же…»)

М. Б.

Подруга милая, кабак все тот же.Все та же дрянь красуется на стенах,все те же цены. Лучше ли вино?Не думаю; не лучше и не хуже.Прогресса нет. И хорошо, что нет.

Пилот почтовой линии, один,как падший ангел, глушит водку. Скрипкиеще по старой памяти волнуютмое воображение. В окнемаячат белые, как девство, крыши,и колокол гудит. Уже темно.

Зачем лгала ты? И зачем мой слухуже не отличает лжи от правды,а требует каких-то новых слов,неведомых тебе — глухих, чужих,но быть произнесенными могущих,как прежде, только голосом твоим.

Строфы

На прощанье — ни звука.Граммофон за стеной.В этом мире разлука —лишь прообраз иной.Ибо врозь, а не подлемало веки смежатьвплоть до смерти. И посленам не вместе лежать.

Кто бы ни был виновен,но, идя на правеж,воздаяния вровеньс невиновными ждешь.Тем верней расстаемся,что имеем в виду,что в Раю не сойдемся,не столкнемся в Аду.

Как подзол раздираетбороздою соха,правота разделяетбеспощадней греха.Не вина, но оплошностьразбивает стекло.Что скорбеть, расколовшись,что вино утекло?

Чем тесней единенье,тем кромешней разрыв.Не спасет затемненьяни рапид, ни наплыв.В нашей твердости толкабольше нету. В чести —одаренность осколкажизнь сосуда вести.

Наполняйся же хмелем,осушайся до дна.Только емкость поделим,но не крепость вина.Да и я не загублен,даже ежели впредь,кроме сходства зазубрин,общих черт не узреть.

Нет деленья на чуждых.Есть граница стыдав виде разницы в чувствахпри словце «никогда».Так скорбим, но хороним,переходим к делам,чтобы смерть, как синоним,разделить пополам.

Распадаются домы,обрывается нить.Чем мы были и что мыне смогли сохранить, —промолчишь поневоле,коль с течением днейлишь подробности боли,а не счастья видней.

Невозможность свиданьяпревращает странув вариант мирозданья,хоть она в ширину,завидущая к славе,не уступит любойзалетейской державе;превзойдет голытьбой.

Только то и тревожит,что грядущий режим,не испытан, не прожит,но умом постижим.И нехватка боязни— невесомый балласт —вознесенья от казниобособить не даст.

Что ж без пользы неволишьуничтожить следы?Эти строки всего лишьподголосок беды.Обрастание сплетнейподтверждает к тому ж:расставанье заметней,чем слияние душ.

И, чтоб гончим не выдал— ни моим, ни твоим —адрес мой храпоидолили твой — херувим,на прощанье — ни звука;только хор Аонид.Так посмертная мукаи при жизни саднит.

Postscriptum

Как жаль, что тем, чем стало для менятвое существование, не сталомое существованье для тебя.…В который раз на старом пустырея запускаю в проволочный космоссвой медный грош, увенчанный гербом,в отчаянной попытке возвеличитьмомент соединения… Увы,тому, кто не способен заменитьсобой весь мир, обычно остаетсякрутить щербатый телефонный диск,как стол на спиритическом сеансе,покуда призрак не ответит эхомпоследним воплям зуммера в ночи.

Дидона и Эней

Великий человек смотрел в окно,а для нее весь мир кончался краемего широкой, греческой туники,обильем складок походившей наостановившееся море.Он жесмотрел в окно, и взгляд его сейчасбыл так далек от этих мест, что губызастыли, точно раковина, гдетаится гул, и горизонт в бокалебыл неподвижен.А ее любовьбыла лишь рыбой — может и способнойпуститься в море вслед за кораблеми, рассекая волны гибким телом,возможно, обогнать его… но он —он мысленно уже ступил на сушу.И море обернулось морем слез.Но, как известно, именно в минутуотчаянья и начинает дутьпопутный ветер. И великий мужпокинул Карфаген.Она стоялаперед костром, который разожглипод городской стеной ее солдаты,и видела, как в мареве костра,дрожавшем между пламенем и дымом,беззвучно рассыпался Карфаген

задолго до пророчества Катона.

Шесть лет спустя

М. Б.

Так долго вместе прожили, что вновьвторое января пришлось на вторник,что удивленно поднятая бровь,как со стекла автомобиля — дворник,с лица сгоняла смутную печаль,незамутненной оставляя даль.

Так долго вместе прожили, что снегколь выпадет, то думалось — навеки,что, дабы не зажмуривать ей век,я прикрывал ладонью их, и веки,не веря, что их пробуют спасти,метались там, как бабочки в горсти.

Так чужды были всякой новизне,что тесные объятия во снебесчестили любой психоанализ;что губы, припадавшие к плечу,с моими, задувавшими свечу,не видя дел иных, соединялись.

Так долго вместе прожили, что розсемейство на обшарпанных обояхсменилось целой рощею берез,и деньги появились у обоих,и тридцать дней над морем, языкат,грозил пожаром Турции закат.

Так долго вместе прожили без книг,без мебели, без утвари, на старомдиванчике, что — прежде чем возник —был треугольник перпендикуляром,восставленным знакомыми стоймянад слившимися точками двумя.

Так долго вместе прожили мы с ней,что сделали из собственных тенеймы дверь себе — работаешь ли, спишь ли,но створки не распахивались врозь,и мы прошли их, видимо, насквозьи черным ходом в будущее вышли.

ФОНТАН