Иосиф Бродский - Остановка в пустыне

М. Б.

Так долго вместе прожили, что вновьвторое января пришлось на вторник,что удивленно поднятая бровь,как со стекла автомобиля — дворник,с лица сгоняла смутную печаль,незамутненной оставляя даль.

Так долго вместе прожили, что снегколь выпадет, то думалось — навеки,что, дабы не зажмуривать ей век,я прикрывал ладонью их, и веки,не веря, что их пробуют спасти,метались там, как бабочки в горсти.

Так чужды были всякой новизне,что тесные объятия во снебесчестили любой психоанализ;что губы, припадавшие к плечу,с моими, задувавшими свечу,не видя дел иных, соединялись.

Так долго вместе прожили, что розсемейство на обшарпанных обояхсменилось целой рощею берез,и деньги появились у обоих,и тридцать дней над морем, языкат,грозил пожаром Турции закат.

Так долго вместе прожили без книг,без мебели, без утвари, на старомдиванчике, что — прежде чем возник —был треугольник перпендикуляром,восставленным знакомыми стоймянад слившимися точками двумя.

Так долго вместе прожили мы с ней,что сделали из собственных тенеймы дверь себе — работаешь ли, спишь ли,но створки не распахивались врозь,и мы прошли их, видимо, насквозьи черным ходом в будущее вышли.

ФОНТАН

«Садовник в ватнике, как дрозд…»

Садовник в ватнике, как дрозд,по лестнице на ветку влез,тем самым перекинув мостк пернатым от двуногих здесь.

Но, вместо щебетанья, вдруг,в лопатках возбуждая дрожь,раздался характерный звук:звук трения ножа о нож.

Вот в этом-то у певчих птицс двуногими и весь разрыв(не меньший, чем в строеньи лиц),что ножницы, как клюв, раскрыв,

на дереве, в разгар зимы,скрипим, а не поем как раз.Не слишком ли отстали мыот тех, кто «отстает от нас»?

Помножив краткость бытияна гнездышки и забытьепри пеньи, полагаю я,мы место уточним свое.

Обоз

Скрип телег тем сильней,чем больше вокруг теней,сильней, чем дальше ониот колючей стерни.Из колеи в колеюдерут они глотку своютем громче, чем дальше луг,чем гуще листва вокруг.

Вершина голой ольхии желтых берез верхивидят, уняв озноб,как смотрит связанный снопв чистый небесный свод.Опять коряга, и вотдеревья слышат не птиц,а скрип деревянных спици громкую брань возниц.

С грустью и с нежностью

А. Горбунову

На ужин вновь была лапша, и ты,Мицкевич, отодвинув миску,сказал, что обойдешься без еды.Поэтому и я, без рискумедбрату показаться бунтарем,последовал чуть позже за тобоюв уборную, где пробыл до отбоя.«Февраль всегда идет за январем,а дальше — март». — Обрывки разговора,сверканье кафеля, фарфора;вода звенела хрусталем.

Мицкевич лег, в оранжевый волчокуставив свой невидящий зрачок.А может, там судьба ему видна…Бабанов в коридор медбрата вызвал.Я замер возле темного окна,и за спиною грохал телевизор.«Смотри-ка, Горбунов, какой там хвост!»«А глаз какой!» — «А видишь тот наростнад плавником?» — «Похоже на нарыв».

Так в феврале мы, рты раскрыв,таращились в окно на звездных Рыб,сдвигая лысоватые затылки,в том месте, где мокрота на полу.Где рыбу подают порой к столу,но к рыбе не дают ножа и вилки.

В распутицу

Дорогу развезлокак реку.Я погрузил веслов телегу,спасательный овалнамасливна всякий случай. Сталзапаслив.

Дорога как река,зараза.Мережей рыбака —тень вяза.Коню не до ухипод носом.Тем более, хи-хи,колесам.

Не то, чтобы весна,но вроде.Разброд и кривизна.В разбродедеревни — все подрядхромая.Лишь полный скуки взгляд —прямая.

Кустарники скребутпо борту.Спасательный хомут —на морду.Над яблоней моей,над серой,восьмерка журавлей —на Север.

Воззри сюда, о друг —потомок:во всеоружьи дуг,постромок,и двадцати пятиот роду,пою на полпутив природу.

К северному краю

Северный край, укрой.И поглубже. В лесу.Как смолу под корой,спрячь под веком слезу.И оставь лишь зрачок,словно хвойный пучок,и грядущие дни.И страну заслони.

Нет, не волнуйся зря:я превращусь в глухаря,и, как перья, на крылья мне лягутлистья календаря.Или спрячусь, как лис,от человеческих лиц,от собачьего хора,от двуствольных глазниц.

Спрячь и зажми мне рот!Пусть при взгляде впередмне ничего не встретить,кроме желтых болот.В их купели сыройот взоров нескромных скройслед, если след оставлю,и в трясину зарой.

Не мой черед умолкать.Но пора окликатьтех, кто только не станетоблака упрекатьв красноте, в тесноте.Пора брести в темноте,вторя песней без словчастоколу стволов.

Так шуми же себев судебной своей судьбенад моей головою,присужденной тебе,но только рукой (плеча)дай мне воды (ручья)зачерпнуть, чтоб я понял,что только жизнь — ничья.

Не перечь, не порочь.Новых гроз не пророчь.Оглянись, если сможешь —так и уходят прочь:идут сквозь толпу людей,потом — вдоль рек и полей,потом сквозь леса и горы,все быстрей. Все быстрей.

«В деревне Бог живет не по углам…»

В деревне Бог живет не по углам,как думают насмешники, а всюду.Он освящает кровлю и посудуи честно двери делит пополам.В деревне он — в избытке. В чугунеон варит по субботам чечевицу,приплясывает сонно на огне,подмигивает мне, как очевидцу.Он изгороди ставит. Выдаетдевицу за лесничего. И в шуткуустраивает вечный недолетобъездчику, стреляющему в утку.Возможность же все это наблюдать,к осеннему прислушиваясь свисту,единственная, в общем, благодать,доступная в деревне атеисту.

«Дни бегут надо мной…»

Дни бегут надо мной,словно тучи над лесом,у него за спинойсбившись стадом белесым.И, застыв над ручьем,без мычанья и звона,налегают плечомна ограду загона.

Горизонт на бугрене проронит о бегстве ни слова.И порой на заре —ни клочка от былого.Предъявляя транзит,только вечер вчерашнийторопливо скользитнад скворешней, над пашней.

«Деревья в моем окне, в деревянном окне…»

М. Б.

Деревья в моем окне, в деревянном окне,деревню после дождя вдвойнеокружают посредством лужкараулом усиленным мертвых душ.

Нет под ними земли — но листва в небесах,и свое отраженье в твоих глазах,приготовившись мысленно к дележу,я, как новый Чичиков, нахожу.

Мой перевернутый лес, воздавая вполнедолжное мне, вовне шарит рукой на дне.

Лодка, плывущая посуху, подскакивает на волне.В деревянном окне деревьев больше вдвойне.

«Топилась печь. Огонь дрожал во тьме…»