Иосиф Бродский - Остановка в пустыне

3. Т. Зимина

Т. Зимина, прелестное дитя.Мать — инженер, а батюшка — учетчик.Я, впрочем, их не видел никогда.Была невпечатлительна. Хотяна ней женился пограничный летчик.Но это было после. А бедас ней раньше приключилась. У неебыл родственник. Какой-то из райкома.С машиною. А предки жили врозь.У них там было, видимо, свое.Машина — это было незнакомо.Ну, с этого там все и началось.Она переживала. Но потомдела пошли как будто на поправку.Вдали маячил сумрачный грузин.Но вдруг он угодил в казенный дом.Она же — отдала себя прилавкув большой галантерейный магазин.Белье, одеколоны, полотно— ей нравилась вся эта атмосфера,секреты и поклонники подруг.Прохожие таращатся в окно.Вдали — Дом Офицеров. Офицеры,как птицы, с массой пуговиц, вокруг.

Тот летчик, возвратившись из небес,приветствовал ее за миловидность.Он сделал из шампанского салют.Замужество. Однако в ВВСужасно уважается невинность,возводится в какой-то абсолют.И этот род схоластики винойтому, что она чуть не утопилась.Нашла уж мост, но грянула зима.Канал покрылся коркой ледяной.И вновь она к прилавку торопилась.Ресницы опушила бахрома.На пепельные волосы струитсияние неоновая люстра.Весна — и у распахнутых дверейпоток из покупателей бурлит.Она стоит и в сумрачное руслоглядит из-за белья, как Лорелей.

4. Ю. Сандул

Ю. Сандул. Добродушие хорька.Мордашка, заострявшаяся к носу.Наушничал. Всегда — воротничок.Испытывал восторг от козырька.Витийствовал в уборной по вопросу,прикалывать ли к кителю значок.Прикалывал. Испытывал восторгвообще от всяких символов и знаков.Чтил титулы и звания, до слез.Любил именовать себя «физорг».Но был старообразен, как Иаков,считал своим бичем фурункулез.Подвержен был воздействию простуд,отсиживался дома в непогоду.Дрочил таблицы Брадиса. Тоска.Знал химию и рвался в институт.Но после школы загремел в пехоту,в секретные подземные войска.

Теперь он что-то сверлит. Говорят,на «Дизеле». Возможно и неточно.Но точность тут, пожалуй, ни к чему.Конечно, специальность и разряд.Но, главное, он учится заочно.И здесь мы приподнимем бахрому.Он в сумерках листает «Сопромат»и впитывает Маркса. Между прочим,такие книги вечером как разособый источают аромат.Не хочется считать себя рабочим.Охота, в общем, в следующий класс.

Он в сумерках стремится к рубежаминым. Сопротивление металлав теории приятнее. О да!Он рвется в инженеры, к чертежам.Он станет им, во что бы то ни стало.Ну, как это… количество труда,прибавочная стоимость… прогресс…И вся эта схоластика о рынке…Он лезет сквозь дремучие леса.Женился бы. Но времени в обрез.И он предпочитает вечеринки,случайные знакомства, адреса.

«Наш будущий — улыбка — инженер».Он вспоминает сумрачную массуи смотрит мимо девушек в окно.Он одинок на собственный манер.Он изменяет собственному классу.Быть может, перебарщиваю. Ноиспользованье класса напрокатопаснее мужского вероломства.— Грех молодости. Кровь, мол, горяча. —я помню даже искренний плакатпо поводу случайного знакомства.Но нет ни диспансера, ни врачаот этих деклассированных, чтобсебя предохранить от воспаленья.А если нам эпоха не жена,то чтоб не передать такой микробиз этого — в другое поколенье.Такая эстафета не нужна.

5. А. Фролов

Альберт Фролов, любитель тишины.Мать штемпелем стучала по конвертамна почте. Что касается отца,он пал за независимость чухны,успев продлить фамилию Альбертом,но не видав Альбертова лица.

Сын гений свой воспитывал в тиши.Я помню эту шишку на макушке:он сполз на зоологии под стол,не выяснив отсутствия душив совместно распатроненной лягушке.Что позже обеспечило простор

полету его мыслей, каковымон предавался вплоть до института,где он вступил с архангелом в борьбу.И вот, как согрешивший херувим,он пал на землю с облака. И тут-тоон обнаружил под рукой трубу.

Звук — форма продолженья тишины,подобье развивающейся ленты.Солируя, он скашивал зрачкина раструб, где мерцали, зажженысофитами, — пока аплодисментыих там не задували — светлячки.

Но то бывало вечером, а днем —днем звезд не видно. Даже из колодца.Жена ушла, не выстирав носки.Старуха-мать заботилась о нем.Он начал пить, впоследствии — колотьсячерт знает чем. Наверное, с тоски,

с отчаянья — но дьявол разберет.Я в этом, к сожалению, не сведущ.Есть и другая, кажется, шкала:когда играешь, видишь напередна восемь тактов — ампулы ж, как светочьшестнадцать озаряли… Зеркала

дворцов культуры, где его составиграл, вбирали хмуро и учтивочерты, экземой траченые. Нопотом, перевоспитывать уставего за разложенье колектива,уволили. И, выдавив: «говно!»

он, словно затухающее «ля»,не сделав из дальнейшего маршрутадосужих достояния очес,как строчка, что влезает на поля,вернее — доводя до абсолютаидею увольнения, исчез.

Второго января, в глухую ночь,мой теплоход отшвартовался в Сочи.Хотелось пить. Я двинул наугадпо переулкам, уходившим прочьот порта к центру, и в разгаре ночинабрел на ресторацию «Каскад».

Шел Новый Год. Поддельная хвоясвисала с пальм. Вдоль столиков кружилсягрузинский сброд, поющий «Тбилисо».Везде есть жизнь, и тут была своя.Услышав соло, я насторожилсяи поднял над бутылками лицо.

«Каскад» был полон. Чудом отыскавпроход к эстраде, в хаосе из лязгаи запахов я сгорбленной спинесказал: «Альберт» и тронул за рукав;и страшная, чудовищная маскаоборотилась медленно ко мне.

Сплошные струпья. Высохшие инабрякшие. Лишь слипшиеся пряди,нетронутые струпьями, и взглядпринадлежали школьнику, в мои,как я в его, косившему тетрадиуже двенадцать лет тому назад.

«Как ты здесь оказался в несезон?»Сухая кожа, сморщенная в видекоры. Зрачки — как белки из дупла.«А сам ты как?» «Я, видишь ли, Язон.Язон, застярвший на зиму в Колхиде.Моя экзема требует тепла…»

Потом мы вышли. Редкие огни,небес предотвращавшие с бульваромслияние. Квартальный — осетин.И даже здесь держащийся в тенимой провожатый, человек с футляром.«Ты здесь один?» «Да, думаю, один».

Язон? Навряд ли. Иов, небесани в чем не упрекающий, а простосливающийся с ночью на животи смерть… Береговая полоса,и острый запах водорослей с Оста,незримой пальмы шорохи — и вот

все вдруг качнулось. И тогда во тьмена миг блеснуло что-то на причале.И звук поплыл, вплетаясь в тишину,вдогонку удалявшейся корме.

И я услышал, полную печали,«Высокую-высокую луну».

«Сумев отгородиться от людей…»

Сумев отгородиться от людей,я от себя хочу отгородиться.Не изгородь из тесаных жердей,а зеркало тут больше пригодится.Я озираю хмурые черты,щетину, бугорки на подбородке…

Трельяж для разводящейся четы,пожалуй, лучший вид перегородки.В него влезают сумерки в окне,край пахоты с огромными скворцамии озеро — как брешь в стене,увенчанной еловыми зубцами.

Того гляди, что из озерных дырда и вообще — через любую лужусюда полезет посторонний мир.Иль этот уползет наружу.

1 сентября 1939 года