Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

Отель де Виль. Последние из восставших.

Я говорю: пиши.(Диктует.)

Мужайтесь, патриоты секции Пик. Свобода торжествует. Те, чья твердость сделала их страшными для изменников, уже на свободе…

Припомни: революция — Сатурн.Она съедает собственных детей.Не нами началась. Но мы кончаемЕе кровавый пир.

                         А я скажу,Что мы, пожалуй, — худшее из блюд:При жизни съедены наполовину,Оставим ей расшатанные кости.

Насчет себя ты прав.

                               Насчет всех нас.О, мы оставим жизни в назиданьеГул ветра в наших мертвых головах…И что еще?

                            Клевету мемуаров,Музей карикатур… Всё несъедобно,Всё вместе с нами выметут… ПотомПридут историки. И кости славыНачнут глодать… На их голодный ужинМы, если есть бессмертье, поглядимС веселым любопытством…

                             Место сбораКоммуна. Там отважный Анрио…

Отважный Анрио, к несчастью, пьян.Конь выбыл из игры еще в дебюте.

Ночь на исходе. Если не сейчас,Не в этот миг, то больше никогдаНе повторится.

                  Можешь быть спокоен:Не повторится больше никогда.Будь же внимателен к минуте этой.Она твоя последняя…

В дальних комнатах звон стекла. Врывается Леба.

                         МердаС жандармами вломился в зал Коммуны.Они идут сюда.

Конец?

Конец.

Подписывай воззванье, Робеспьер.

Не поздно ли?

Ну что же дальше? «Ро…»

Я знаю… Погоди, «…беспьер» и дата…Пусть это кто-нибудь другой допишет!

Максимильян…

Двери тихо распахиваются. У порога Мерда и другие жандармы.

Мы сцапаем их всех.Они и сами не заметят. Тсс!(Крадется к Робеспьеру.)

Я подписи под этим не даю.Не стоит, гражданин Пайан, в час смертиПрикидываться пьяным, если трезв.

Сдавайся, сволочь!

Именем народа!

Э, стану я возиться!..(Стреляет.)

Робеспьер падает.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Стелла

По разбитой ночной дороге под проливным дождем ползет фургон. На облучке Горбун. Внутри Стелла и звери.

Дождь хлещет по брезенту,Смывает размалевкуДощатого фургона,И лошади продрогли,Куда-то тащат нас —К бельгийской ли границе,В Савойю или к Альпам,На север иль на юг..Эй, мэтр Алкивиад!

Что, Стелла?

Я сменю вас…

Нельзя, мой ангел! ТеменьТакая, что хоть плачь.Всё спуталось внезапноПо сторонам пути.Куда ни глянешь — ветерВсё на сторону сноситИ шляпу рвет мою.Едва сижу на козлах.

Стелла дремлет.

В харчевнях кормят скудно.На ярмарках голо.Хотя б охапку сенаУсталым лошадям,Хотя б глоток винаГорячего в стакане.

Фургон внезапно останавливается.

Что стали? Трогай! Эй!Вот, право, незадача…

Горбун слезает с козел. Поперек дороги мертвое тело. Он стаскивает труп в канаву.

Спи, гражданин вселенной!Прощай, кем бы ты ни был —Парижским патриотомИль сволочью английской…Дожди тебя обмоют,Пески тебя засыплютИ ветры отпоют.Спи, гражданин вселенной,В канаве придорожной!Хоть я не мародерИ не имею праваНа бесполезный обыск…(Шарит в карманах трупа.)Но Библия твоя,Кольцо твое и шпагаМне очень пригодятся.А пачку ассигнацийОставь себе на случайДо Страшного суда…Они гроша не стоят.Но воскресенье мертвыхВ безбожный век ВольтераПошло еще дешевле.

Горбун опять взбирается на козлы. Фургон трогается. Пейзаж дичает и мрачнеет. Дождь усиливается. За этой холодной и сырой равниной с простертыми руками вязов и ветел, за жалкими изгородями и канавами мерещится тяжелая спячка Европейского материка. Быстро проносятся лохмотья пейзажа. Мелькают горы, реки, мосты, соборы, развалины, пастбища, мельницы, харчевни. Темп идет убыстряясь, но фургон колесит по тем же дорогам, заворачивая на прежние места.

(Поет)В начале перегонаЕще не повелосьНи машкеры Горгоны,Ни ржавых змей-волос.Но страшная старухаЛиняет под дождем.Насчет Горгоны глухо.И мы чудес не ждем.Не ждем событий грозных,По свету колеся.И прозеленью бронзыПокрыта сказка вся.Кто ищет здесь морали,Пусть обратится вспять.А впрочем — не пора лиИ моралистам спать.

Картина туманится и колеблется в своих очертаниях. Вот уже ничего нет, кроме изголовья девочки. Ей страшно неудобно. Тут Стелла внезапно просыпается.

Что это было? Это же не сон!Он только что стоял со мной, тот самый,На той же улице под фонарем,У той стены, тот бледный человек.В очках… Он стал еще бледней.Но почему его я не забыла?И почему сейчас, чрез много дней,Он мне приснился? Где же это было?Вот он проходит в дождевом тумане —Во всех умах, во всех больших томах.Вот горбится он от непониманья.Вот жизнь его кончается впотьмах.Нет, это я запомнила неверно.Он ничего не говорит. Он болен.Его знобит, как и меня. Он бредит.Он просит пить кого-то…

Раненого Робеспьера осторожно кладут на стол. Перевязка кончена. Под голову ему подставляют деревянный ящик с кусками солдатского пайкового хлеба. Хирург, делавший перевязку, небритый плотный сангвиник, с толстым носом, с платком вокруг головы, с засученными рукавами, жует лимон, сплевывает на пол. Жандарм с факелом. Еще несколько черных растрепанных фигур.

                               Как он худ!Какие плечи узкие! И ляжкиКак у цыпленка! Плохо дело, брат!Эй, Неподкупный, слышишь? Плохо дело!

Жандарм трясет Робеспьера за плечо. Робеспьер внезапно приподнимается, обводит всех мутным взглядом и сейчас же падает навзничь.

Нет, не проснулся…

                  Конским бы навозомЕго соборовать.

Робеспьер стонет.

Что, жутко?

Пить…

Эге! Да он живуч! Такой тщедушный,А всё цепляется…(Дает ему лимон.)                               На, пососи!

Который час?

                   Светает. Значит, пять.Немного больше. Вот и дождались.Советую не спать до гильотиныИ подкрепиться…

Внизу слышен грохот подъехавшей фуры. Комната сразу наполняется стуком прикладов и сапог и утренним холодом. Входит Комиссар Трибунала.