Миражи искусства - Антон Юртовой
Вдова не удивилась, когда я рассказал ей о моей реликвии – когда-то полученном от Кереса акварельном эскизе. Она об этом знала. Переслать ей хотя бы в копии не просила. И я понял, что здесь шло уже к последней точке: столь незначительный факт мало что добавлял существенного к её растянувшемуся повествованию.
Мы замолчали, продолжая находиться во власти растревоженных и мрачных мыслей.
Я собрался откланяться; но тут Ольга Васильевна быстро встала:
– Подождите!..
Пройдя к комоду, она вынула там из ящика довольно толстый альбом в потёртых обложках из серого картона. Положила передо мной на столик.
– Тут фотографии. Даже та, с трубовозом…
Это действительно был тот самый снимок, мутноватый, пожелтевший от времени, в неустранимых уже разводах. Мне не хотелось долго задерживаться на нём.
Гораздо интереснее было смотреть в лицо и в глаза Кересу, как бы стоя перед ним на перекрёстной духовной поверке, на равных. С нависавшей почти до бровей светлой причёской, выразительными скулами, прищуринками и чистыми зрачками глаз – как он был когда-то мужествен, собран, одухотворён, утончённо решителен, по-мужски красив! К своему финишу он уже очень мало походил на себя.
На одной из фотографий он среди выпускников художественного училища. Там я увидел несколько мне знакомых персонажей – эти ребята жили вместе с Кересом в общежитской комнате. С одним из них, Игорем Кошельковым, приходилось мне часто видеться, когда по направлению он приехал работать в город, где я тогда жил. Мы дружили. Он не горел желанием получить вузовский диплом. В полутёмной просторной, никогда не убиравшейся художественной мастерской, где я не раз бывал, его нещадно использовали на оформительстве лозунговой и пропагандистской продукции советского образца. Товарищи по ремеслу ценили его за откровенные, честные порывы к лучшему применению способностей. Потом он перевёлся в реставраторы, в какой-то столичный музей. Очень редко, но, пожалуй, что даже системно мы с ним перезванивались, а иногда и виделись, главным образом по его инициативе. Он меня считал компетентным в отдельных аспектах общей теории искусства и каждый раз как-то неожиданно, словно из ниоткуда, выходил со мною на связь, задавая вопросы и рассказывая новости, интересные обоим. Тем же манером, от случая к случаю, он перезванивался и с Кересом, так что, получалось, он оказывался контактёром между нами.
Ему часто приходилось менять места работы, хотя реставрации он уже не изменял. Как правило, очередное его передвижение служило ему и поводом для обращений ко мне и к Кересу, для устройства нашей «общей сверки», как он говорил. Именно от него на протяжении многих лет я имел о Кересе наиболее объёмную информацию, дополнявшую ту, что я имел от связи непосредственно с ним, а теперь вот и от его вдовы. На тот момент, когда я оказался в итальянской столице, мы с Игорем не общались, кажется, с год, если не больше. Такие продолжительные паузы в наших с ним отношениях наблюдались и раньше. Подумалось: «Где-то он теперь? Не случилось ли чего? И где другие – из той, училищной когорты? Известно ли им о произошедшем?»
Фотографий изо всей Кересовой учебной поры в альбоме набиралось много, также нашлось там достаточно места карточкам, открывавшим последующие этапы в его жизни и из времени его военной службы, где я узнавал и себя. Не было только ничего предшествующего. В те далёкие годы фотоаппарат ещё являлся редкостью, и стоил он по тогдашним меркам недёшево. Керес долго, пока не подрос, не имел его и составить коллекцию из снимков, сделанных им самим, естественно, не мог. Но ведь – копились же другие, хотя бы от случая к случаю? Из них, при его любви к изображениям, могло, вероятно, составиться отдельное собрание?
– Составлялось, но – потеряно, – спокойно сказала мне Ольга Васильевна, отвечая на эти мои вопросы.
И тут я будто силком заново протащил сквозь себя канву её разговоров с дельцами у погоста и по телефону.
Она продолжает эстафету, затеянную Кересом! И вполне возможно, тут существовал обоюдный сговор, а остававшаяся непроданной копия на момент ареста и суда могла быть даже не одна… Теперь это сбывается уже по праву наследства! Без каких-либо угрызений! Дело только в цене! Уже ушла к покупателям и часть личного архива… Да она, вдова, этого вроде как и не скрывает. Только не требовать же с неё отчёта, объяснений… Свою догадку мне, разумеется, показывать нельзя. Может, опять я – зря. И не ко времени: надо уж узнать о Кересе всё, что есть…
Какова, однако!..
– Впрочем, – услышал я над собой голос Ольги Васильевны, продолжавшей говорить со мной, когда я устопорился в тяжёлом и явно затянувшемся размышлении, – посмотрите ближе к концу.
Уже на самых последних страницах вставлены были изрядно истлевшие «древние» карточки, какие мне почему-то хотелось непременно увидеть во всё время, как я начал рассматривать альбом: родной Кересу, отемнелый, низко присевший к земле бревенчатый дом на фоне ближайших колков из хвойных и лиственных пород деревьев; огород в очертаниях плетня из жердей и неошкуренной лозы; отдельные лоскутья полей; соседские дома; неширокая, бурливая речка, убегающая в сторону едва различимой вдали морской пристани через выступавшие из воды округлые камни-валуны; плавные изгибы мощных возвышений, круто насупленные сверху, с потеснённого ими неба, покрытые лесом или в гольцах.
Типичное размещение посёлка в таёжном околоморье.
И всего две фотографии из этой коллекции оказались портретными.
На одной – семья Кереса, выкошенная репрессиями, до Великой Отечественной10 жившая в одном доме: худенькая, иссохшая, седая, морщинистая, малорослая бабушка; отец, воевавший в гражданскую, с одной ногой и при костылях; измождённая мать; две сестры, выглядевшие погодками, лет по одиннадцати-двенадцати; он сам, Керес, чуть более трёх лет. Трое старших его братьев к той поре уже в селении отсутствовали: кто отбывал срок, кто находился в бегах или уже вовсе пропал. Толком никто не знал, где они и что с ними.
С другого снимка смотрели прямо на меня глаза человека, показавшегося мне знакомым. Белесые брови, открытый лоб, слегка расширенные ноздри носа, энергично сомкнутые губы, кадык, правильный подбородок. Уже не молод, где-то к пятидесяти, но ещё крепок. Поверху пролысины, остатки вихрастого чуба.
– Это его дядя, тот самый Кондрат, – со свойственной ей ровностью проговорила Ольга Васильевна, стоявшая от меня сбоку и тоже глядевшая в альбом.
– Так ведь я
