Константин Симонов - Собрание сочинений. Том 1

Было два их, - пишу, чтоб запомнил сын, -

Два осколка мины одной;

Фомина в могилу унес один,

Я на память в теле унес другой.

Ноет рана моя двенадцатый год.

Третий день подряд снег идет. Снег идет...

Снег растает и станет вчерашним днем,

Превратится зима в весну,

Но железный осколок в теле моем

Не растает, пока я помню войну!

Снова сбросила холод седой земля,

В теплом воздухе ветками шевеля.

Зеленее зеленого тополя.

А мы с тобою - седеем.

Море, после того как прошла гроза,

Голубей голубого, как бирюза,

Голубей, чем когда-то твои глаза.

А мы с тобою - седеем.

На заре, хоть сама, как вечность, стара,

Розовее розового гора.

Ей - чернеть по ночам, розоветь - с утра.

А мы с тобою - седеем.

А нам с тобою не зеленеть,

Не голубеть и не розоветь.

Мы не гора, не море, не ветвь.

Мы люди - и мы седеем.

Вот и темнеть еще раньше стало,

И по утрам рассветает туго...

У дня и ночи одно одеяло,

Они его стаскивают друг с друга.

Зимние ночи, зимние ночи,

Я не прошу вас стать покороче.

Пусть мои мысли станут длиннее,

Жизнь - очевидней, и смерть - виднее.

Про жизнь: я думаю, что как надо

Идет она - в вечных трудах и драках.

И смерть, я думаю, мне в награду

Придет, не подав заранее знаков.

Не опасаясь нежданной встречи,

Живу, не боясь во все горло гаркать.

Свечу, как могу! Если люди - свечи, -

Не обязательно стать огарком.

Я б солгал, не сказав, сколько раз я страдал,

На Гунибе стоял с головою поникшей,

Видя надпись: "На камне сем восседал

Князь Барятинский, здесь Шамиля пленивший..."

Для чего этот камень над вольной страной,

Над моею советской аварской землею,

Где аварские реки бегут подо мной,

Где орлы-земляки парят надо мною?

Я к реке, чтоб проверить себя, припаду

Всеми струями - струнами всеми своими.

Мне вода столько раз, сколько к ней подойду,

Прошумит Шамиля незабытое имя.

Нет вершин, где б он не был в ночи или днем,

Нет ущелий, куда б он хоть раз не спустился,

Нет такого ручья, чтобы вместе с конем

После боя он жадно воды не напился.

Сколько кровью своей окропил он камней,

Сколько пуль рядом с ним по камням просвистало!

Смерть с ним рядом ходила, а он - рядом с ней,

И она все же первой устала;

Четверть века ждала, чтоб он дрогнул в бою,

Чтоб от раны смертельной в седле зашатался,

Чтоб хоть раз побледнел он и, шашку свою

Уронив, безоружным остался.

Эту шашку спросите об этой руке!

О чужих и своих несосчитанных ранах!

Быль и сказка, сливаясь, как струи в реке,

Нам расскажут о подвигах бранных.

Дагестан, Дагестан! Почему же тогда

Тот, чье имя России и миру знакомо,

Здесь, на скалах твоих, не оставил следа,

Почему о нем память - лишь в горле комом?

Почему на камне лишь имя врага?

Неужели тебе сыновья твои чужды?

Неужели нам ближе царский слуга,

Что заставил их бросить к ногам оружье,

Что аулы твои предавал огню,

Царской волею вольность твою ломая?

Пусть стоит этот камень. Я его сохраню,

Но как памятник я его не принимаю!

Я б солгал, не сказав, сколько раз я страдал,

На Гунибе стоял с головою поникшей,

Видя надпись: "На камне сем восседал

Князь Барятинский, здесь Шамиля пленивший..."

Я проклятый вопрос домой уношу.

Дома Ленин глядит на меня с портрета.

"Товарищ Ленин, я вас прошу,

Ответьте: разве верно все это?"

И чудится мне, - прищурясь, в ответ

На этот мой вопрос откровенный

Ильич головою качает: "Нет,

Товарищ Гамзатов, это неверно!"

Ноги у печали стали черные;

Шла она босой по неживым

Пепелищам, по жилищам взорванным,

По снегам войны пороховым.

Руки у печали стали черные;

Рылась она в пепле и золе,

Отгоняла от убитых воронов,

Предавала мертвецов земле.

Платье у печали стало черное;

Слишком долго с нами она шла

Той дорогой, где по обе стороны

Сыновей обугленных тела.

Люди, дайте отдохнуть печали,

Дайте руки, ноги ей обмыть.

Дайте хоть теперь! Раз мы в начале

Не смогли ее остановить.

Как лавиною, все мое детство

С головой завалило войной.

Помню - бьет пулемет по соседству,

Всадник падает рядом со мной...

До сих пор, когда скрежет лавины

Среди ночи поднимет меня -

Все мне кажется: руки раскинув,

Там в горах кто-то рухнул с коня.

Мне нужны твои письма, как хлеб, как оружье,

Как решимость подняться над страхом своим.

Я такой же, как все. Я не лучше, не хуже.

Только письма твои - мне нужны, а не им.

Ночь посеяла в землю бесплодные зерна металла,

Чтоб с рассветом они дымом нового боя взошли.

Я сижу в блиндаже, я пишу тебе это устало

Не из дома, как раньше. Не с земли. А из-под земли.

Лягу срезанным колосом в утреннем поле железном

Или до ночи буду идти сквозь железо - живой?

Это знать не дано. А гадать бесполезно;

Но пока, до рассвета, я все еще твой.

Не тоскуй. Я и так за двоих нас тоскую,

За два тела воюю и за две души.

Эта ноша тяжка. Но я выбрал такую.

Только письма пиши мне. Пиши мне. Пиши.

Если пуля тебя ранит,

Только ранит - не убьет, -

Эту рану врач зашьет,

И она болеть не станет,

Пока дождик не пойдет.

Если друг тебя обманет,

Не убьет, а только ранит,

Только в сердце попадет, -

Время рану не затянет,

Врач иголкой не зашьет.

Ходит смерть круг за кругом,

Рвет сердца и аорты...

"Был он другом, был другом", -

Повторяем про мертвых.

Но приходится туго, -

И смертельное слово:

"Был он другом, был другом..."

Говорим про живого.

Ты проснулся.

Где?

Дома.

Но дома отвык просыпаться ты.

Верный признак тринадцати

лет,

Проведенных в тюрьме.

Кто лежит с тобой рядом?

Одиночество?

Нет, жена.

Она

Спит, как ребенок.

Как идет ей беременность!

Сколько времени?

Половина шестого, -

Вы знаете, что до вечера

Беспокоиться нечего.

Есть полицейское правило -

Засветло не арестовывать.

Ты вышел из-за решетки тюремной.

Ты вышел.

Вы вместе. И жена твоя беременна.

Взяв тебя под руку,

Она гуляет с тобой

По кварталу.

И легко,

словно даже

и не устала,

Несет свою священную тяжесть.

Ты горд собой

и ею горд.

Вечерний город

Остывает,

как будто пальцы ребенка озябли,

И кажется, надо

Взять и согреть в ладонях эту прохладу.

Коты квартала

у дверей мясной сошлись, как поклонники.

А на втором этаже,

грудью на подоконнике,

Жена мясника,

завитая,

скучая и тая,

Вечера созерцает картину.

Небо чисто.

Как раз там, где его середина,

Первая вечерняя звезда

Блестит,

как налитая в стакан вода.

В этом году бабье лето.

Абрикосы уже пожелтели,

А инжир еще зелен.

Дочь молочника Георгия

с наборщиком Ахметом

Вышли гулять,

и в тени

пальцы их сплетены,

И ты видишь это.

В бакалейной лавчонке Сурена

загорелись огни.

Он армянской резни