Константин Симонов - Собрание сочинений. Том 1

Над нашею живой душой,

Сквозь них с мадридских перекрестков

К нам в камеры влетает бой.

Пусть завтра карцер мой пустует,

Но тем, что в ночь меня убьют,

Сто камер словом: "Протестую!" -

С утра пощечин надают.

О прошлом вдруг нахлынут думы:

Разлука с домом, пыльный шлях

И слезы матери, угрюмо

Так и застывшие в глазах.

Асфальт расторгся под ногами,

Распалась надвое стена,

И ты неслышными шагами

Все ходишь, ходишь дотемна.

Не по тюремным серым плитам,

Не по казенным злым камням,

А по тропинкам, по забытым,

Полынью пахнущим полям.

С тобою рядом шляхом дальним

Пылят жандармы с двух сторон,

А сзади с шелестом печальным

Березы отдают поклон.

Ты к камере своей привязан,

Ты выучил тюремный стук,

Ты карцером пять раз наказан

В алфавите за каждый звук.

Ты понимаешь с полуслова

Намеки через три стены,

И запросто с тобою снова

Товарищи со всей страны.

Как старый политзаключенный,

Ты можешь запустить "коня" -

С запискою шпагат крученый -

К соседу среди бела дня.

Очередной доклад без сна

Приняв по буквам терпеливо,

Ты рад: какая перспектива

Из камеры твоей видна!

Тебя с взведенными курками

Ведут на суд, чтоб срок додать,

И ты, вернувшись, окнам камер

На пальцах объясняешь: "Пять!"

Франко готовит мавров к штурму,

Чтобы Мадрид свободный взять,

И пан министр Грабовский в тюрьмах

Решил нас тоже штурмовать.

Он двинул голод в наступленье

На маленький Мадрид в тюрьме,

Но мы пока в своем уме,

Умрем, но не согнем колени.

Был парень в карцер брошен снова,

В мешок из камня, без окон.

Наверх из карцера сырого

С колючим кашлем вышел он.

И сразу же к стене, и сразу

Соседу выстукать спешит:

"Как там франкистская зараза?

Как держится там наш Мадрид?"

Вплоть до тюремного обеда

Лежал, стараясь не грустить,

Потом у верхнего соседа

Решил махорки попросить.

Но у соседа нет махорки,

Лишь в мыслях можно дым пускать

И фалангистов на все корки

С Грабовским заодно ругать.

Сны о Мадриде над тюрьмою

Тревожно к западу плывут.

Душа болит? Крепись душою!

Салют, Испания! Салют!

Весь день с Грабовским он воюет,

Но лишь отворит двери сон -

С Интербригадой марширует

Дорогою к Мадриду он.

Но почему вдруг, словно связан,

Нельзя рукою шевельнуть?

Огромный марокканец сразу

Сжал горло и налег на грудь...

Очнулся весь в поту, усталый,

В ушах еще орудий гром,

А за окном уж засвистала

Тюрьма своим беззубым ртом,

Поднялся с койки: что за пятна?

Шатнувшись, плюнул, поднял бровь,

Еще раз плюнул - снова кровь.

И больше не смотрел. Понятно.

Ломая о решетки крылья,

День все горел и не сгорал;

Горшок с похлебкой остывал,

Есть не хотелось - от бессилья.

Взял книгу - буквы в ней горели.

Листы пылали, как костер.

Рукою дотянувшись еле,

Он пересохший рот обтер.

Кувшин в углу как будто рядом,

Но, смерив пять шагов пути

Пылающим от жажды взглядом,

Он трезво понял - не дойти.

Поднялся. Ухо уловило

Знакомый стук, - припал к стене:

То пулеметы слышно было,

То крик "Камрадос!" в тишине.

"Нет, не могу, пока прилягу,

Пусть жар к утру перегорит.

Малага ты, моя Малага,

Высокий мой, родной Мадрид!

Долрес, слушай, поскорее

Скажи им - ни на шаг назад!

Я встану, я еще успею

К атаке всех Интербригад!"

В бреду поднялся до рассвета

И так стучал, в огне горя,

Что за тремя стенами где-то

Стук поднял с нар секретаря.

Слез на пол секретарь усталый

И нехотя к стене приник,

Но эхо складывать вдруг стало

Из мертвых букв пылавший крик:

"И ждать... не в силах... Там сраженье.,

Там без меня... мой взвод стоит...

Дай, секретарь, мне открепленье,

Пусти... меня... на фронт... в Мадрид".

"Наверно, парень шутит с нами, -

Подумал секретарь. - Пускай", -

И, улыбнувшись под усами, -

"Согласен! - стукнул. - Поезжай!"

Не понял, секретарь, не понял,

О чем твой коммунист просил,

Когда пылающей ладонью

Он, умирая, в стену бил.

Не сможешь завтра ты без боли

Узнать, как недогадлив был,

И вспомнить, чт ему позволил,

Куда его ты отпустил...

День занялся сырой, острожный,

Как каждый день, свистел свисток,

Впервые на поверку можно

Ему не вскакивать с досок.

В конторе принесенных мамой

Уже не взвесят сухарей,

И врач не проскрипит упрямо:

- Здоров как бык, вставай живей!

Сломались перед сердца силой

Решеток сталь и стен бетон,

Сквозь них из камеры постылой

В Мадрид ушел сражаться он.

Мамуся, родна мати, мама!

Сто раз оплачь, но не забудь

Фигурку хлопца, что упрямо

Ушел из хаты в этот путь.

Ушел, тебе оставив слезы,

Ушел, чтоб не вернуться к нам

Ни к Белоруссии березам,

Ни к тихим матери рукам.

На нарах, грязных и холодных,

Лежит он телом, где упал,

А сердцем на ветру походном

Пылает с пиренейских скал!

Дом в стороне стоит в тени деревьев и веков. Нейлоновый спектакль сюда еще не вторгся. Со старых стен, из старых рам дубовых струятся настоящие ручьи, и настоящие дороги выбегают из настоящих желтых и зеленых полей, и, распирая рамы, вылезают плечистые американские деревья. А книги, как ученики, опаздывая в школу, бегут, бегут по длинной книжной полке... А в стене не торопясь горит очаг, зажженный в прошлом веке. И отблески огня, как маленькие рыжие собачки, то бегают по черным кирпичам, то к старому хозяину прижмутся и лижут ноги. Вот и все.

Он подает, как высохшую ветвь, свою большую морщинистую руку. Она чуть-чуть дрожит, но в этой дрожи - не старость, а усталость от работы. Да, небоскребы задавили "Листья травы" и грубо встали между деревьями и солнцем, между птицами и солнцем. Да, там, на этом стоэтажном камне, не свить гнезда, не высидеть птенцов. И ветру не под силу втащить на эти крыши семена трав и деревьев. Но поэт и в этих черных городских потемках своим морщинистым и чутким ухом слышит и песню птицы, и шуршанье ростка, сверлящего листочком землю, и голос снежной вьюги, далекий, дикий, не обработанный ни в чьем оркестре.

Его глаза сквозь частокол скребущих небо зданий видят, то здесь, то там, полоску голубого сада с несорванными яблоками звезд. И он, когда захочет, ходит сам по голубому собственному саду.

Смотрю ему в лицо и вижу скалу, всю в трещинах. Горит очаг. И отсветы его косым вечерним солнцем освещают скалу над морем, трещины в скале. Из трещин смотрят добрые, простые, голубые глаза - два голубых цветка в расщелинах седого камня. На камне - два густых колючих завьюженных метелью куста бровей, а из-под них видны две проруби во льду, две голубые, в которых купаются, друг другу не мешая, вечернее сегодняшнее солнце и молодость, минувшая давно. Два голубых наивных детских глаза, глухой и сильный голос - Роберт Фрост.

- Я в молодости девушку любил, - как детям сказку начинает он, - мы встретились под яблоней весной. И я ее поцеловал. Но птица, сидевшая на яблоне, сказала: "Роберт! Что ты творишь, чем ты вознаградишь ее за сладость поцелуя? Раз больше нечем, спой ей песню, что ли! Кто знает, если повезет - поймет!" Вот именно тогда я и сложил ту песенку на птичьем языке, с которой все потом и началось.

Так говорит он о своем начале, сам улыбаясь над своим рассказом.

Как тихо... Только шелестит очаг, переворачивая времени страницы. Огонь домашний теплыми руками касается морщин, проводит пальцами по руслам пересохших ручьев, где пот струился - всю жизнь, а слезы - тоже иногда текли, наверно, может быть, кто знает... Потом очаг в лицо хозяину бросает два быстрых блика, и они ответно пляшут в двух очажках под серыми бровями. Уже девятое десятилетье они упрямо, весело не гаснут на этом добром каменном лице.