Николай Гумилев - Глоток зеленого шартреза

Гумилеву не раз указывали, что его поведение опасно: уже начался террор. Он неизменно отвечал:

– Меня не тронут…

<<…>> Переоценивал свою известность и положение в обществе. Он работал во «Всемирной литературе», был близок к Горькому и считал себя вне опасности. Должен заметить, что никогда я не видел Гумилева таким бодрым, оживленным и даже веселым, как в годы революции. Погибшая монархия сама по себе, но сильнее всего увлекала его мысль о переустройстве общества на каких-то старинных, священных началах… И вот, наконец, представлялась возможность перейти от слова к делу: в России производится гигантский общественный опыт. Кто знает, чем все кончится? Не попытаться ли дать свое направление эксперименту? <<…>>

Дальше разговоров, дальше игры, впрочем, дело не шло. Но игра и погубила Гумилева. В дни Кронштадтского восстания он составил прокламацию, – больше для собственного развлечения, чем для реальных целей. В широковещательном этом «обращении к народу» диктаторским тоном излагались права и обязанности гражданина и перечислялись кары, которые ждут большевиков. Прокламация были написана на листке из блокнота.

Восстание было подавлено. Недели через две Гумилев рассеянно сказал:

– Какая досада. Засунул я этот листок в книгу, не могу теперь найти.

На листке этом был написан его смертный приговор.

Лето 1921 года. Разгромленная, опустошенная петербургская квартира: то продано, это пошло на дрова… Я жил вместе с Георгием Ивановым. Гумилев бывал у нас часто, вместе со своей второй женой, падчерицей Бальмонта.

Однажды он пришел один, просидел несколько часов. Он был в этот день так мил, так грустен и прост, так искренен и умен, что мне и до сих пор думается: только в эти последние несколько часов я действительно узнал его. Воображение иногда добавляет то, что отсутствует на самом деле. Но здесь этого нет. Я ничего не идеализирую сейчас: по случайности, вероятно, наша последняя встреча оказалась такая, – но я счастлив, что именно такой она была.

Гумилев прочел недавно тогда написанное стихотворение, – то, которым открывается «Огненный столп» – свое поэтическое завещание. Потом много и долго говорил, – не совсем так, как всегда, – и больше о жизни, чем о книгах. Вскользь он заметил:

– Пожалуй, моя жизнь не удалась…

Слова необычные для него. Уходя, уже на лестнице, он вспомнил почему-то стихи молодого поэта, Чуковского, сына критика. В стихах воспевалась сладость и прелесть земляничного варенья.

– Очень талантливая книга, – сказал Гумилев. – Только не стоит писать о варенье. Надо писать совсем о другом.

На следующее утро мне позвонили из «Всемирной литературы»: – Знаете, «Шатер» задержан.

У Гумилева есть сборник стихов «Шатер». Как раз в это время печаталось его второе издание. Я подумал, что книга задержана цензурой. Но голос был тревожный, через две-три секунды я все понял. К условным телефонным, разговорам все тогда были приучены.

Его расстрела никто не ждал. Гумилев не имел почти никакого отношения к «таганцевскому делу», по которому был арестован: Горький обещал похлопотать, чтобы его скорее выпустили… только об этом, так как худшее казалось невероятно. Но у всех арестованных был произведен на квартирах обыск. У Гумилева нашли листок с прокламацией, забытый в книге.

Из тюрьмы он просил прислать ему Библию и Гомера. Он, видимо, не волновался за свою участь. Говорят, что вместе с ним в камере находился провокатор, которому он много говорил лишнего. Говорят, что следствие вел какой-то необычайно ловкий следователь, несравненный мастер своего грязного дела. Он будто бы околдовал Гумилева, тот читал ему на допросе стихи, следователь по-братски просил рассказать ему «всю правду» и клялся, что через два-три дня поэт будет выпущен. Говорят, что Гумилев умер с величайшим спокойствием, с величайшим мужеством.

Не обязательно верить всему, что «говорят». Но что Гумилев встретил «высшую меру наказания» с высшей мерой достоинства – в это не верить нельзя.

Обложка книги Н. С. Гумилева «Шатер». Июнь 1918 г.

МОЕ ПРЕКРАСНОЕ УБЕЖИЩЕ

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВКЛЮЧЕННЫЕ В ПРИЖИЗНЕННЫЕ СБОРНИКИ

Я в лес бежал из городов,В пустыню от людей бежал…Теперь молиться я готов,Рыдать, как прежде не рыдал.

Вот я один с самим собой…Пора, пора мне отдохнуть:Свет беспощадный, свет слепойМой выпил мозг, мне выжег грудь.

Я грешник страшный, я злодей:Мне Бог бороться силы дал,Любил я правду и людей,Но растоптал я идеал…

Я мог бороться, но, как раб,Позорно струсив, отступилИ, говоря: «Увы, я слаб!» –Свои стремленья задавил…Я грешник страшный, я злодей…Прости, Господь, прости меня.Душе измученной моейПрости, раскаянье ценя!..

Есть люди с пламенной душой,Есть люди с жаждою добра,Ты им вручи свой стяг святой,Их манит и влечет борьба.Меня ж прости!..<<1902>>

С самострелом и стреламиЧерез горы и лесаДержит путь стрелок свободный,Смело глядя в небеса.

Там, где, с высей низвергаясь,Мутный плещется поток,Где так жарко греет солнце,Там царем один стрелок.

И своей стрелою меткойОн разит издалека.Лучше денег, лучше властиЖизнь веселая стрелка.<<Не позднее 1903>>

Я вечернею порою над заснувшею рекою,Полон дум необъяснимых, всеми кинутый, брожу.Точно дух ночной, блуждаю, встречи радостной не знаю,Одиночества дрожу.

Слышу прошлые мечтанья, и души моей страданьяС новой силой, с новой злобой у меня в груди встают.С ними я окончил дело, сердце знать их не хотело,Но они его гнетут.

Нет, довольно мне страданий, больше сладких упованийНе хочу я, и в бесстрастье погрузиться я хочу.Дайте прошлому забвенье, к настоящему презренье,И я в небо улечу.

Но напрасны все усилья: тесно связанные крыльяУнести меня не могут с опостылевшей земли.Как и все мои мечтанья, мои прежние страданьяПозабыться не могли.<<Не позднее 1903>>

Люблю я чудный горный вид,Остроконечные вершины,Где каждый лишний шаг грозитНесвоевременной кончиной.

Люблю над пропастью глухойПростором дали любоватьсяИли неверною тропойВсе выше, выше подниматься.

В горах мне люб и Божий свет,Но люб и смерти миг единый!Не заманить меня вам, нет,В пустые, скучные долины.<<Не позднее 1903>>

У скалистого ущельяОдинокий я стоял,Предо мной поток нагорныйИ клубился, и сверкал.

Из-за туч, кроваво-красна,Светит полная луна,И в волнах потока мутныхОтражается она.

И какие-то виденьяВсе встают передо мной,То над волнами потока,То над пропастью глухой.

Ближе, ближе подлетают.Наконец – о, страшный вид! –Пред смущенными очамиВереница их стоит.

И как вглядываюсь ближе,Боже, в них я узнаюСвои прежние мечтанья,Молодую жизнь свою.

И все прошлые желанья,И избыток свежих сил,Все, что с злобой беспощаднойВ нас дух века загубил.

Все, что продал я, прельстившисьНа богатство и почет,Все теперь виденьем грознымПредо мною предстает.

Полон грусти безотрадной,Я рыдаю, и в горахЭхо громко раздается,Пропадая в небесах.<<Не позднее 1903>>

Младой францисканец безмолвно сидит,Объятый бесовским волненьем.Он книгу читает, он в книге чертит,И ум его полон сомненьем.

И кажется тесная келья емуУнылей, угрюмее гроба,И скучно, и страшно ему одному,В груди подымается злоба.

Он мало прожил, мало знает он свет,Но чудные знает преданьяО страшных влияньях могучих планет,О тайнах всего мирозданья.

Но все опостылело в жизни емуБез горя и радостей света.Так в небе, внезапно прорезавши тьму,Мелькает златая комета,

И, после себя не оставив следа,В пространстве небес исчезает,Так полная сил молодая душаБесплодно в стенах изнывает.

Младой францисканец безмолвно сидит,Главу уронивши на руки,Он книгу отбросил и в ней не чертит,Исполнен отчаянной муки.

«Нет, полно, – вскричал он, – начну жить и я,Без радостей жизнь да не вянет.Пускай замолчит моей грусти змеяИ сердце мне грызть перестанет.

Бегу из монашеских душных я стен,Как вор, проберуся на волю,И больше, о нет, не сменяю на пленСвободную, новую долю».

Суров инквизитор великий сидит,Теснятся кругом кардиналы,И юный преступник пред ними стоит,Свершивший проступок немалый.

Он бегство затеял из монастыряИ пойман был с явной уликой,Но с сердцем свободным, отвагой горя,Стоит он, бесстрашный, великий.

Вот он пред собраньем ведет свою речь,И судьи, смутяся, робеют,И стража хватается гневно за меч,И сам инквизитор бледнеет.

«Судить меня смеют, и кто же – рабы!Прислужники римского папыНадменно и дерзко решают судьбыТого, кто попался им в лапы.

Ну что ж! Осудите меня на костер,Хвалитеся мощью своею!Но знайте, что мой не померкнется взор,Что я не склоню свою шею!

И смерть моя новых борцов привлечет,Сообщников дерзких, могучих;Настанет и вашим несчастьям черед!Над вами сбираются тучи!

Я слышал: в далеких германских лесах,Где все еще глухо и дико,Поднялся один благородный монах,Правдивою злобой великий.

Любовию к жизни в нем сердце горит!Он юности ведает цену!Блаженства небес он людям не сулитЗемному блаженству в замену!

А вы! Ваше время давно отошло!Любви не вернете народа.Да здравствует свет, разгоняющий зло!Да здравствует наша свобода!

Прощайте! Бесстрашно на казнь я иду.Над жизнью моею вы вольны,Но речи от сердца сдержать не могу,Пускай ею вы недовольны».<<Не позднее 1903>>

Вам, кавказские ущелья,Вам, причудливые мхи,Посвящаю песнопенья,Мои лучшие стихи.

Как и вы, душа угрюма,Как и вы, душа мрачна,Как и вы, не любит шума,Ее манит тишина.

Буду помнить вас повсюду,И хоть я в чужом краю,Но о вас я не забудуИ теперь о вас пою.<<Не позднее 1903>>

На сердце песни, на сердце слезы,Душа страданьями полна.В уме мечтанья, пустые грезыИ мрак отчаянья без дна.

Когда же сердце устанет биться,Грудь наболевшая замрет?Когда ж покоем мне насладитьсяВ сырой могиле придет черед?<<Не позднее 1903>>

В шумном вихре юности цветущейЖизнь свою безумно я сжигал,День за днем, стремительно бегущий,Отдохнуть, очнуться не давал.

Жить, как прежде, больше не могу я,Я брожу как охладелый труп,Я томлюсь по ласке поцелуя,Поцелуя милых женских губ.<<Не позднее 1903>>

Злобный гений, царь сомнений,Ты опять ко мне пришел,И, желаньем утомленный, потревоженный и сонный,Я покой в тебе обрел.

Вечно жить среди мучений, среди тягостныхсомнений –Это сильных идеал,Ничего не созидая, ненавидя, презираяИ блистая, как кристалл.

Назади мне слышны стоны, но, свободный,обновленный,Торжествующая пошлость, я давно тебя забыл.И, познавши отрицанье, я живу, как царь созданья,Средь отвергнутых могил.<<Не позднее 1903 >>

Много в жизни моей я трудов испытал,Много вынес и тяжких мучений.Но меня от отчаянья часто спасалБлагодатный, таинственный гений.

Я не раз в упоеньи великой борьбыПобеждаем был вражеской силойИ не раз под напором жестокой судьбыНаходился у края могилы.

Но отчаянья не было в сердце моем,И надежда мне силы давала.И я бодро стремился на битву с врагом,На борьбу против злого начала.

А теперь я, наскучив тяжелой борьбой,Безмятежно свой век доживаю,Но меня тяготит мой позорный покой,И по битве я часто вздыхаю.

Чудный гений надежды давно отлетел,Отлетели и светлые грезы,И осталися трусости жалкой в уделМалодушно-холодные слезы.<<Не позднее 1903 >>

Я всю жизнь отдаю для великой борьбы,Для борьбы против мрака, насилья и тьмы.Но увы! окружают меня лишь рабы,Недоступные светлым идеям умы.

Они или холодной насмешкой своей,Или трусостью рабской смущают меня,И живу я, во мраке не видя лучейБлагодатного, ясного, светлого дня.

Но меня не смутить, я пробьюся впередОт насилья и мрака к святому добру,И, завидев светила свободы восход,Я спокоен умру.<<Не позднее 1903 >>

Во мраке безрадостном ночи,Душевной больной пустоты,Мне светят лишь дивные очиЕе неземной красоты.

За эти волшебные очиЯ с радостью, верь, отдаюМое наболевшее сердце,Усталую душу мою.

За эти волшебные очиЯ смело в могилу сойду,И первое, лучшее счастьеВ могиле сырой я найду.

А очи, волшебные очиТак грустно глядят на меня,Исполнены тайной печали,Исполнены силой огня.

Напрасно родятся мечтанья,Напрасно волнуется кровь:Могу я внушить состраданье,Внушить не могу я любовь.

Летит равнодушное времяИ быстро уносится вдаль,А в сердце холодное бремя,И душу сжигает печаль.<<Не позднее 1903 >>

М. М. М <<аркс >>