Андрей Расторгуев - Русские истории

V

Платя за билеты надеждой и жизнью самою,по белому свету я езжу с сердечной сумою,ромашку, полынь, мать-и-мачеху да лебедус небесною синью в котомку живую кладу.

Пока её стенка не просит иглы и заплатки,как сонный зародыш растёт в тяжелеющей маткеиз влаги любовной и цепких белковых рядов,во мне облекается плотью Страна Городов.

Она, если верить учебнику или плакату,подобна то маленькой ящерке, то целаканту,а по завершении всей череды родовойобъявится миру своей золотой головой.

Она уже ищет украдкой, на что опереться,и снова мне тычется пяткою в самое сердце.Но светом и холодом тьму и тепло заменя,хотя бы полдня она как проживёт без меня?

Из моря солёного выйдя на горькую сушу,кому западёт она в неискушённую душу,повадкой и повестью на сердце ляжет кому,чтоб наново – честью и совестью и по уму?

Какими далёкими ныне от нас городамисыграют потомки, дороги свои коротая?Какие вдали за собой сохранит именастрана моя, что не убита и не рождена?

А, впрочем, и наша тропинка неисповедима.Бог даст, повидаем и Рима-Иерусалима,а то и древнее отыщем: айда поглядимв башкирской ковыльной степи земляной Аркаим.

Когда корешками на тысячи лет углубиться —не всё ли едино, какая верста и столица?И раньше бывали медвежьи углы-времена,да вновь прорастали из тёплой земли семена.

И мы на пути подорожные наши скрижалине с чистого камня писали, а лишь продолжали,поскольку не нами затеяна эта игразадолго до Юрьева града и града Петра…

Осколки

«Аэробус «Люфтганзы» снижается над сосняками…»

Сабине Боде, автору книги “Die vergessene Generation” («Забытое поколение»)

Аэробус «Люфтганзы» снижается над сосняками —ущипните меня, если это и вправду январь…У наследников Гёте опять нелады со снегами:где повыше – бело, а пониже – осенняя хмарь.

Наши зимы сибирские здесь поминают не всуе,и едва осыпаются рыхлые тучи с вышин —тормозят автобаны, на летней резине буксуяи гармошки губные творя из разбитых машин…

Дело прошлое вроде, заросшее тиной и торфом,но и внукам иным – отчего, догадаться могу —снятся бомберы в небе над Гамбургом и Дюссельдорфоми убитые танки, застывшие в русском снегу.

И во времени нынешнем неисправимо неместный,в понарошной атаке сражённый не раз наповал,не английский когда-то я взялся учить, а немецкийне за Гёте и Шиллера… Их я потом прочитал.

Упрямец

Памяти

Александра Даниловича Никонорова,

деда уральского поэта Нины Ягодинцевой

Каждый крест поодиночке нёс,на покосе-пахоте хлестался.А когда затеяли колхоз,мужики вошли, а он – остался…

Командир сказал: не отходить —и тотчас навек отвоевался.Помирать решили погодить.Мужики ушли, а он – остался.

Собственно, и всё. А мог бы жить,подпирать на старости наличник.Но такой упёртый был мужик —до корней волос единоличник.

«Ещё не прочитанным свитком Плутарха…»

Ещё не прочитанным свитком Плутархадорожная стелется ткань.За дальним пригорком лежит Таматарха,по-нынешнему – Тамань.Унылы спалённые солнцем равнины,но сквозь микропор сандалетмне колют подошвы сухие травины,под каждою – тысячи лет.

Над кем этот ястреб распахивал крылья,суля безымянный покой?Кто стал этой лёгкою тонкою пылью,что я подымаю ногой?Которое племя уйдёт, не горюя,с земли, где приморская граньвместила эллинскую Фанагориюи русскую Тьмутаракань?

И чудится: скачут комонные готы.Гляди: половецкий дозор…Но от поворота – бетонные доты,кабаньи глазки амбразур.И в кровную память забытого предка,саднящую в левом соске,вливается свежею струйкой заметкана мемориальной доске.

Баллада о кошачьем полку

Васькиной жительнице и хозяйке Вере Филимоновой

Блокадники поели всех котов,и город осаждённый был готовсклониться перед армией крысиной.В заброшенных подземных этажахона плодилась, будто на дрожжах,удобренных изрядной мертвечиной,и в поисках, чего ещё подъесть бы,обшаривала мёрзлые подъезды.И, от обеда сытного солов,дудел в гармошку гаммельнский крысолов…

Хотя страна в ту пору голодала,не вся она кошатину едала.В тылу для фронта и на этот разнашёлся стратегический запас.

По городам и весям кошкодавывозобновили прежние облавы,но, помня соль приказов боевых,отловленных оставили в живых.Ощеривая челюсти охране,кошак не знал, что Родина на грани.Но ежели Россия на краю —в строю найдётся место и зверью…

Отбитою железною дорогойпришел состав с хвостатою подмогой,баржою ли по ладожской волнеусатое прислали ополченье,а только в битве местного значеньяоно с задачей справилось вполне.Порою той у выбитых окошекникто не жил охотою на кошек.А дальний Гаммельн после той войныопять одолевают грызуны…

Мы кофе пили. И сибирский кот,раскормлен от хозяйкиных щедрот,урчал и когти вострые топорщил.Казалось, как хлебнувший ветеран,он давние года перетирали морду угрожающую морщил.

Наверно, так ведётся у котов,что каждый слушать родича готов,и правнуки, внимая, не зевают…А, впрочем, у Невы не оттого льв домах кошачью привечают гольи целый остров Васькой называют?

Спас На Крови

Перед началом реставрации ленинградского собора Воскресения Христова в нём обнаружили артиллерийский снаряд

На куполе Божьего дома трудился сапёр.Гудел под ударами лома безлюдный собор.Но мерному грому и трепету каменных порспокойно внимал из-под купола Пантократор.

Солдаты кирпичное мясо долбили с утра.К полудню у Спаса в груди появилась дыра.Но смертною охрой осыпан, в дыму закопчён,Всевышний не охнул, не двинул разбитым плечом.

Голодною коброй по резкому слову командв разъятые рёбра просунулся грубый канат.И снова, как будто за тысячелетья привык,от боли не дёрнулся сосредоточенный лик.

Вперяя во тьму год за годом внимательный взгляд,он видел висящий под сводом немецкий снаряди сам возводил к небесам полукружие рук,как будто в операционной военный хирург.

Он ведал, что круто замешена жизнь на Руси:уж если затеется смута – святых выноси,и ежели час, то минута, когда о любви,и ежели Спас – почему-то всегда на крови.

Баллада о старом кавалеристе

I

Повадкою он был исконный конник —поклонник обходительных манер,курсантам назидательный законники орденов-медалей кавалер.Один в портрете старого воякине удался художнику мазок:зрачок – и на свету, и в полумраке —всегда напоминал дверной глазок.

Но то вблизи, в беседе откровенной,а откровенных он не привечал,малинною порой послевоеннойиз женщин ни одной не отличали в мае, лишь разноголосый птичникпробудится опять от вешних брызг,девятого садился в амуничник —и напивался вдрызг…

II

Ещё победный день благоговейноне отделяли мы от суеты.Он жёг его бутылками портвейнаи пристально глядел на хомуты,но о войне – ни слова, ни полслова,трезвея к наступающему дню…

Он начинал в кавкорпусе Белова —с клинками наголо да на броню.Взаправду ли на танки конным строем,легенды врут, а книги подвели:молчал Белов, прославленный героем,молчат его бойцы из-под земли.И выживший молчал. А что хотели?Не из ума – из боя в медсанбат…

Он продолжал войну в особотделе —служи, где скажет Родина, солдат.И послужил – по наивысшей мере,верховному из признанных долгов,где воздаётся каждому по вере,глазасты металлические двери…Он верил, что стреляет во врагов.

Как сам он докатился до расстрела,не спрашивай – ни ветки без сучка…Он в камере до самого рассветаглаз не отвёл от жёлтого зрачкаи в собственном зрачке до чёрной точкизапечатлел, белея головой,не загремел пока у одиночкиподковками проспавшийся конвой…

III

Мы пятна и на Солнце смоем – нате:за этим нас и мама родила…Помилован, он воевал в штрафбате —на пулю шёл, да пуля не брала.Но в свой черёд исправно окровавлен —прошла на волосок от главных жил,из госпиталя в конницу отправлени там довоевал, и дослужил.

И, в правоте воистину неистов:– Всё починить и вычистить к утру! —в манеже распекал кавалеристов,как ранее на воинском смотру.Рассказывал в застольях анекдоты,а точкою зрачковой – начеку…

Однажды лишь расслабился когда-то —открылся одному ученику.А более ни слова, ни полслова —ни к школьникам, ни к Вечному огню…

Как рассказать о конниках Белова,клинками атакующих броню?Какая поучительная повесть —узнайте, мол, ребята, что почём —родится о служении на совестьбезжалостным судьёй и палачом?Исполнится ли духом оболочкателесная над братскою плитойпонять, зачем осталась запятойземным огнём обугленная точка?

О ржавые края военной жестиплоть изодрав и душу занозя,он знал такое смертное о жизни,что никому рассказывать нельзя.

ИОВ