Евгений Долматовский - Добровольцы
Глава одиннадцатая
В СЕМЕЙНОМ ДОМЕ
Остались за дверью и слякоть и холод,Сегодня мы гости семейного дома.Однако для тех, кто бездомен и холост,Женатый товарищ — отрезанный ломоть.
Кайтанов наш стал Колокольчик, Коляша,Кайтанчик, Кайташа, Николенька, Ника.На вышитых воротах русских рубашекЦветут васильки и растет земляника.
Как счастлива Леля! В ней новая сила:«Ребята, к апрелю мы ждем человечка».Как счастлива Леля! Она ощутила,Что в ней застучало второе сердечко.
«К нам утром Акишин зашел на минуту.О радости я и ему рассказала,А он не поздравил меня почему-то,Стал мрачным, хотя улыбался сначала.
Не знаете, что с ним сейчас происходит?»«Да просто, наверное, молодость бродит!»«А он, говорят, уезжает?» — «Слыхали,На Дальний Восток, в беспокойные дали.
Туда добровольцами едут девчата,Зовут „хетагуровским“ это движенье.Работы и трудностей край непочатый,Ветров и морозов жестокое жженье.
Горячий призыв Хетагуровой ВалиПовсюду у нас в комсомоле услышан».Тут Слава сказал: «Мы гадать не гадали,Что вдруг „хетагуровкой“ станет Акишин».
Но Коля ему погрозил кулачищем:«Не смейте Акишнна трогать, ребята!Когда мы в товарище слабости ищем,Выходит невесело и подловато».
И, вспомнив о роли хозяина дома,Кайтанов за стол приказал нам садиться.«Мы с Лелей сейчас ожидаем знакомых,Немецких товарищей — Гуго и Фрица».
(За годы войны, испытаний и странствийУтратилось воспоминанье живое,Забыл рассказать вам я про иностранцев —У нас на строительстве было их двое.)
Когда обещали — минута в минуту,Явившись с коробкой конфет из Торгсина,Они комплимент отпустили уюту,Им все показалось у Лели красивым.
(Мы пели в те годы о Веддинге песни,Гостей окружив ореолом скитальцев.Нам только казались ненужными перстниУ них на лохматых веснушчатых пальцах.)
Радушно похлопав друг дружку по спинам.Мы сели за стол, и пошли разговорыО нашем метро, о подземке Берлина,Про ихний Шварцвальд, про Кавказские горы.
Немецкие гости в беседе веселойКоверкали слов наших русских немало,И школьное знанье немецких глаголовНемного, а все-таки нам помогало.
Немецкое слово и русское слово,Как ветви деревьев, сплетались в тот вечер.Еще неизвестно, где встретимся снова,Какие нам жизнь приготовила встречи.
В Германию Гуго пора возвращаться,Три года прошло, и контракт на исходе.Найдет он покой и семейное счастье,Ценимое очень в немецком народе.
Теперь у него появились деньжата.Все в полном порядке, и можно жениться.И вынул он карточку с краем зубчатым,На ней улыбалась худая девица.
А Фриц беспрерывно курил сигареты.Ему не увидеть любимых и близких.Печальные вести приносят газеты:Заочно зачислен он в смертные списки.
Газеты приносят жестокие вести:Германия вся за тюремной решеткой.Однако и Фриц говорит об отъездеВ коротких словах, как о деле решенном.
Куда он собрался?Вопрос бесполезный.Не жди, все равно не дождешься ответа.В губах его сомкнутых, словно железных,Исходит последним дымком сигарета.
На Фрица Уфимцев глядит добродушно,Но строгая смелость во взгляде лучится.Цвет глаз его, кажется, флот наш воздушныйЗаимствовал, чтобы носить на петлицах.
И, может, поэтому видит он что-то,Что нам, не летающим людям, не видно.Он любит небесное званье пилота,Хоть гордость скрывает (а то не солидно!).
Мы шутим, смеемся и спорим с запалом,Как добрые гости семейного дома,Но каждому в душу тревога запала.И слышим мы отзвуки дальнего грома.
Глава двенадцатая
ПЕРЕЛЕТНЫЕ ПТИЦЫ
Вот и нету товарища Фрица,Он уехал — не знаю куда.Человек — перелетная птица.И отныне уже навсегдаВ нашу жизнь равноправно и грубоВходит школа суровых разлукС поцелуем в железные губыИ железным пожатием рук.
И Алеша Акишин уехалС эшелоном на Дальний Восток.В каждом сердце откликнулся эхомПаровоза протяжный гудок.
Словно юности нашей частицаОторвалась, ушла, уплыла,Человек — перелетная птица,Не удержишь, не свяжешь крыла.
Чемоданы, набитые туго,На вокзал Белорусский понесОзабоченный, сумрачный Гуго,Бормоча себе что-то под нос:По-немецки — насчет фатерландаИ что русские — славный народ.
Не грустили, — уехал, и ладно,Без него нам хватает забот.Впрочем, лишнего думать не нужно,Хоть понять было трудно его,Отдавал нам он скучную дружбуИ живое свое мастерство.
…Наши встречи недолги и редки:Сто нагрузок — нелегкий удел.В суматохе второй пятилеткиСлишком много у каждого дел.
Но уж так повелось в комсомоле,Что огонь в комитете не гас,Жизнью, правдой, судьбою самоюОставалась бригада для нас.
И в студенческое общежитьеВдруг Уфимцев явился ко мне.Он участье в ночном чаепитьеПринял с курсом вторым наравне.
Мы читали стихи с завываньем,Он внимательно выслушал всех,Похвалил акростих без названья,Вызывавший у девушек смех.
Он изрек: «Сочиняйте, творите,Рифму не упускайте с пера.Есть у вас что-нибудь о Мадриде?Там сейчас боевая пора.
И дает вам заданье эпоха,Чтоб придумал писучий народПесню-марш, вроде „Бандера Роха“, —Понимаешь, за сердце берет!»
Слава смотрит на книжную полку:Нет ли книжки испанской какой?И новеллы старинные долгоОн листает тяжелой рукой,Что-то ищет пытливо и жадноИ вздыхает по временам,Рассуждая: «Писали занятно,И красивые есть имена…»
По привычке старинного другаЯ пошел проводить до угла.Вдоль бульвара последняя вьюга,Словно снежный пропеллер, мела.
Сунув шапку в карман, как мальчишка,Он небрежно сказал: «Прощевай,Перечти ту испанскую книжку…» —И вскочил в проходящий трамвай.
Что за странное предложенье?Вновь новеллы читать не расчет.По испанскому ВозрожденьюВ декабре еще сдал я зачет.
Я и так отстаю по программе,Много лекций пропущено мной.И, как чудо природы, с хвостамиНарисован в газете стенной.
Я, под крышу семейного домаПоспешив, как всегда, в выходной,Был там встречен еще незнакомой,Непривычною тишиной.
После шумного дня общежитийСловно обухом бьет тишина.«Что случилось, ребята, скажите?»Коля мрачен, и Леля грустна.
Краток был их ответ и тревожен:«Говорят, не бывает чудес.Что случилось, ума не приложим, —Дня четыре, как Славка исчез.
И четвертую ночь нам не спится,Все мы ждем не дождемся звонка».Человек — перелетная птица.И планета у нас велика.
Глава тринадцатая
ГОД РОЖДЕНИЯ 37-й
Обещанный мальчик нашелся к апрелю.Он первенец нашего поколенья.Приехав из клиники через неделю,В квартиру он хлопоты внес и волненья.
К Кайтановым гости несли поздравленья.Хозяин — уже не мальчишка влюбленный,Какие-то мучают парня сомненья,И веки красны после ночи бессонной.
А Леле — худой, изменившейся сразу,С прозрачными розовыми руками —Все мнится: наполнен весь мир до отказаБациллами всякими и сквозняками.
Не сразу освоившись с новою ролью,Она не смогла, не сумела заметить,Что Колино сердце терзается болью,Что трудно ему и тревожно на свете.Вторую декаду туннели в прорыве.Так много трудились, так мало прорыли.
Командовать сменой трудней, чем бригадой, —Поди разберись в этом сложном хозяйстве.Вдобавок Оглотков — зачем это надо? —Кайтанова обвиняет в зазнайстве.
И всюду вредительство подозреваетТрагический блеск в его медленном взгляде, —Он страшные заговоры раскрываетПо два раза в день чуть не в каждой бригаде.
А нынче придумал про Гуго и Фрица,Что были агенты они капитала.Извольте ответить за связь с заграницей;Дружить комсомольцу с врагом не пристало.
Кайтанов отправился к дяде Сереже.Тот грустно промолвил: «Скажу тебе честно,Я верю вам всем, но Оглотков, быть может,Такое узнал, что и нам неизвестно».
Не стоит рассказывать Леле об этом:Кормящая мать, ей нельзя волноваться.Эх, были бы рядом Акишин с поэтомИ Слава — за правду бы легче подраться.
Но нынче зачеты заели поэта,И едет Акишин над синью Байкала,Как принято — в волны швыряет монеты,Ныряет в туннели, пробитые в скалах.
О Славе ни слуху ни духу; как прежде,Гадают товарищи, сбитые с толку.Лишь Леля в своей материнской надеждеТвердит: «Ничего, человек не иголка».
И вправду надежда — великая сила,В ней твердость мужская и девичья тайна,Она и меня для борьбы воскресила,Когда весь народ проходил испытанье.
С надеждою и расстояния ближе,И если бы дать ей глаза человечьи,Она бы увидела утро в Париже.Наверное, утро. А может быть, вечер.
Быть может, в то утро иль вечер весеннийПрохладною набережной АустерлицаИдет человек. Отражаются в СенеГлаза его синие, словно петлицыСоветских пилотов. Однако, пожалуй,Такое сравнение неуместно.Идет он вразвалку, размашистый малый,Простой человек, никому не известный.
Пиджак на прохожем сидит мешковато,И плечи пошире, чем требует мода,Но это не хитрость портного, не вата, —Таким уж его сотворила природа.
Он входит в, метро и с особым вниманьемНа кафель глядит, на прожилки в бетоне.Он едет на станцию с гордым названьем«Бастилия»… Странно, что курят в вагоне.
Плас-де-ля-Конкорд. Громогласный и гордый,Здесь шел Маяковский могучей походкой.А вот интересно, какие рекордыФранцузы поставили при проходке?
В толпе по лицу его робко скользнулоЖивое тепло неслучайного взгляда.Легко долетело средь шума и гулаК нему обращенье: «Салют, камарадо!»
На юг самолет отправляется скоро.Поедет он с чехом, мадьяром, норвежцем.Они называют его волонтером,Суровые люди с Испанией в сердце.
Свобода не частное дело испанцев!Фашизм наступает на мир и народы.Спешат волонтеры в Мадрид, чтоб сражатьсяЗа правое дело, под знамя свободы.
И только для нас остается загадкойУфимцев с поступком своим величавым.И Коля, склоняясь над детской кроваткой,Решает: «Мальца назовем Вячеславом!»
И теща не против, и Леля согласна,И Слава Кайтанов, единственный в мире,Из кружев своих заявил громогласно,Что он самый главный в их тесной квартире.
Отец его стал молчаливым, суровым.Он мысли готовит к тяжелому бою,Пожалуй, пора ко всему быть готовым.Будь мужествен, что б ни случилось с тобою!
Но где же наш Славка, красавец проходчик,Отчаянный аэроклубовский летчик?Ответа ищу я в завещанной книге,Страницы листаю в тревоге и жажде.И вдруг замечаю, что «Карлос Родригес»На сотой странице подчеркнуто дважды.
Мне к сердцу прихлынула жгучая зависть.И я не страницы, а пламя листаюИ вижу, как, в знойное небо врезаясь,Летит истребитель на «юнкерсов» стаю.Настала пора! И мое поколеньеЗа мир и свободу вступает в сраженье.
Глава четырнадцатая
