Евгений Долматовский - Добровольцы
Глава десятая
ОСОБНЯК НА ТВЕРСКОМ БУЛЬВАРЕ
Года молодые, куда вы стремитесь?К планетам и звездам! А мы и не знали,Что есть в окончаньи трудов и строительствНе только восторг, но и доля печали.
Снесли эстакаду в последнюю смену.В Охотном ряду не увидишь отнынеТрамвайных платформ, так похожих на сцену,Где люди сидят на песке, как в пустыне.
Разобран копер и фанерный рабочий.Забор превратился в обычные доски.Но жизнь останавливаться не хочет:Поручен нам новый объект — Маяковский.
Он станцией станет, поэт наш любимый.Как плыть пароходом товарищу Нетте,Так быть Маяковскому залом глубинным,В стальные колонны и мрамор одетым.
У каждого в жизни сейчас перемены:Направлена в Промакадемию Леля;Акишин учиться пойдет непременно:Не всем в академии, можно и в школе!
Уфимцев экзамен сдает на пилота,Уже он на «чайке» взвивается в тучи;И новая ждет бригадира работа:Теперь в подчиненье он смену получит.
Он ходит вразвалку, веселый и гордый,Чуть-чуть свысока он обходится с намиИ носит на лацкане новенький орден —Пусть не Боевое (Трудовое), но Красное Знамя!
Почетное звание краснознаменцаНам с детского сада являлось ночамиБуденновской лавой под яростным солнцем,Борьбой пограничника с басмачами.
И вот этот орден для нас отчеканен,Он лучшему парню вручен по заслугам,Эмаль его можно потрогать рукамиИ рядом стоять с бригадиром и другом.
Пускай бригадир погордится! Не важно!Ведь он, как и все мы, вчерашний мальчишкаВ руках его книжка в обложке бумажной.Моя — понимаете! — первая книжка.
И он говорит мне: «Написано бойко,Показана наша подземная стройка.И ясно видна установка комсорга —В стихах исключительно много восторга.
Все было, пожалуй, труднее немного.Зачем тут одни лишь веселые лица?Не критик я, чтобы оценивать строго,Но думаю, надо тебе поучиться.Нужны государству и людям поэты —Великие годы еще не воспеты».
…Особняк на Тверском бульваре,Юный Горьковский институт.Дверь открыта. Смелей, товарищ!Нас науки и книги ждут.
Коротка у меня анкета,Биография коротка.Метростроевца, не поэтаПринимают сюда пока.
«Познакомиться не хотите ль?» —Трубку толстую закурилС кинофабрики осветитель.«А зовут тебя как?» — «Кирилл.
Впрочем, можешь, если захочешь,Костей звать меня, например.Я картавлю, мне трудно оченьВыговаривать „л“ и „р“».
Вот скандалит парнишка вздорныйС разлохмаченной головой,Бывший жулик и беспризорныйИз колонии трудовой:
«Это верно, я был бродяга,А теперь я рабочий класс!От Макаренко есть бумага.А не примут — зарежусь враз!»
И глядит на него сердито —С ней никто еще не знаком —Тонконогая МаргаритаС тонким, жалобным голоском.
Вот еще пришел — погляди-ка,Это малый не без затей,Двухметровой длины заика,Сочиняющий для детей.
Начинающие поэты,Мы священным огнем горим,И тепло нам, хоть мы одетыЛегковато для наших зим.
Со стихами тонки тетради.Предстоит еще сочинятьПеснь о Зое, «Митинг в Канаде»,«Дядю Степу» и «Жди меня».
В институте нету традиций,И порядка покуда нет.Не приучены мы учитьсяДети первых советских лет.
Дело тут не в священной лени,А скорее в том, что как разВ первой и во второй ступениВсе загибы пришлись на нас:
Смесь гимназии с производством,Школьных митингов полоса.Так ломаются у подростковВ ранней юности голоса.
Есть наука — сплошная скука,Есть предметы и для души.Прокатились мы по наукам,Как по скользанке малыши.
Пионерские песни спеты,В институте терзают насНеуменье вести конспектыИ неполных знаний запас.
Когда, провалившись на третьем предмете,Я вышел на улицу, гордый и хмурый,За мною пошли (я не сразу заметил)Какие-то две непонятных фигуры.
Я начал шаги прибавлять воровато,Потом оглянулся: придется ли драться?Да это ж из нашей бригады ребята —Кайтанов с Уфимцевым! «Здравствуйте, братцы!»
«Здорово! — ответил невесело Славка.(Кайтанов молчит, только туча во взоре.) —Печальная нами получена справка,Как ты в институте бригаду позоришь».
Тут начал Кайтанов: «Ты ходишь с фасоном,Значок метростроевца носишь в петлице,А сам оказался дешевым пижоном,Который форсит и не хочет учиться.
Учти, что богема сегодня не в моде.Уфимцев, скорей отведи мою руку,Иначе я съезжу студенту по морде —Такую, быть может, поймет он науку».
Уфимцев не выдержал мрачного тона,Он лапы свои положил мне на плечи.«Поедем к Кайтановым, к нашим влюбленным,В семейном кругу проведем этот вечер».
Кайтанов кивнул, не добавив ни слова,И я захлебнулся такой теплотою,Высоким приливом участья такого,Которого я, вероятно, не стою.
Глава одиннадцатая
В СЕМЕЙНОМ ДОМЕ
Остались за дверью и слякоть и холод,Сегодня мы гости семейного дома.Однако для тех, кто бездомен и холост,Женатый товарищ — отрезанный ломоть.
Кайтанов наш стал Колокольчик, Коляша,Кайтанчик, Кайташа, Николенька, Ника.На вышитых воротах русских рубашекЦветут васильки и растет земляника.
Как счастлива Леля! В ней новая сила:«Ребята, к апрелю мы ждем человечка».Как счастлива Леля! Она ощутила,Что в ней застучало второе сердечко.
«К нам утром Акишин зашел на минуту.О радости я и ему рассказала,А он не поздравил меня почему-то,Стал мрачным, хотя улыбался сначала.
Не знаете, что с ним сейчас происходит?»«Да просто, наверное, молодость бродит!»«А он, говорят, уезжает?» — «Слыхали,На Дальний Восток, в беспокойные дали.
Туда добровольцами едут девчата,Зовут „хетагуровским“ это движенье.Работы и трудностей край непочатый,Ветров и морозов жестокое жженье.
Горячий призыв Хетагуровой ВалиПовсюду у нас в комсомоле услышан».Тут Слава сказал: «Мы гадать не гадали,Что вдруг „хетагуровкой“ станет Акишин».
Но Коля ему погрозил кулачищем:«Не смейте Акишнна трогать, ребята!Когда мы в товарище слабости ищем,Выходит невесело и подловато».
И, вспомнив о роли хозяина дома,Кайтанов за стол приказал нам садиться.«Мы с Лелей сейчас ожидаем знакомых,Немецких товарищей — Гуго и Фрица».
(За годы войны, испытаний и странствийУтратилось воспоминанье живое,Забыл рассказать вам я про иностранцев —У нас на строительстве было их двое.)
Когда обещали — минута в минуту,Явившись с коробкой конфет из Торгсина,Они комплимент отпустили уюту,Им все показалось у Лели красивым.
(Мы пели в те годы о Веддинге песни,Гостей окружив ореолом скитальцев.Нам только казались ненужными перстниУ них на лохматых веснушчатых пальцах.)
Радушно похлопав друг дружку по спинам.Мы сели за стол, и пошли разговорыО нашем метро, о подземке Берлина,Про ихний Шварцвальд, про Кавказские горы.
Немецкие гости в беседе веселойКоверкали слов наших русских немало,И школьное знанье немецких глаголовНемного, а все-таки нам помогало.
Немецкое слово и русское слово,Как ветви деревьев, сплетались в тот вечер.Еще неизвестно, где встретимся снова,Какие нам жизнь приготовила встречи.
В Германию Гуго пора возвращаться,Три года прошло, и контракт на исходе.Найдет он покой и семейное счастье,Ценимое очень в немецком народе.
Теперь у него появились деньжата.Все в полном порядке, и можно жениться.И вынул он карточку с краем зубчатым,На ней улыбалась худая девица.
А Фриц беспрерывно курил сигареты.Ему не увидеть любимых и близких.Печальные вести приносят газеты:Заочно зачислен он в смертные списки.
Газеты приносят жестокие вести:Германия вся за тюремной решеткой.Однако и Фриц говорит об отъездеВ коротких словах, как о деле решенном.
Куда он собрался?Вопрос бесполезный.Не жди, все равно не дождешься ответа.В губах его сомкнутых, словно железных,Исходит последним дымком сигарета.
На Фрица Уфимцев глядит добродушно,Но строгая смелость во взгляде лучится.Цвет глаз его, кажется, флот наш воздушныйЗаимствовал, чтобы носить на петлицах.
И, может, поэтому видит он что-то,Что нам, не летающим людям, не видно.Он любит небесное званье пилота,Хоть гордость скрывает (а то не солидно!).
Мы шутим, смеемся и спорим с запалом,Как добрые гости семейного дома,Но каждому в душу тревога запала.И слышим мы отзвуки дальнего грома.
Глава двенадцатая
