Людвиг Тик - Странствия Франца Штернбальда
Невозможно описать выражение, с которым она пропела эти строфы, родившиеся у нее, по-видимому, в тот самый миг. Франц не мог оторвать от нее глаз. Она встала и, утомленная, оперлась о его руку, весь путь среди деревьев до замкового сада он должен был поддерживать ее.
— Еще раз благодарю вас за утешительное известие, — сказала она, пожав ему руку, и, пританцовывая, вошла в дом.
Франц долго глядел ей вслед, потом ушел в уединенную беседку и, сидя там, задумался о тех удивительных чувствах, которые пробудило в нем ее переменчивое поведение, ее прелесть и ее рассказ. В беседку вошел юноша Арнольд, увидев Франца столь глубоко погруженным в раздумья, он спросил:
— Ну, юный живописец, как дела? Почувствовали вы уже, как смыкается вокруг вас волшебная сеть, из которой вскорости вы уже не сможете ускользнуть, если только у вас не хватит смелости разорвать ее немедленно? Сегодня я смотрел вам вслед со смешанным чувством ревности и сострадания; признайтесь, что вы находитесь на опасном пути.
Франц чистосердечно рассказал ему обо всем, что произошло, не умолчав и о впечатлении, какое произвели на него красота и очаровательная живость графини.
— О да, — воскликнул Арнольд, — есть нечто устрашающее в этой красоте, когда она жестоко и беспощадно играет своей властью. Я попал в дом графини мальчиком и видел, как складывается это странное и очаровательное существо. Она — сама приветливость и любовь, оно с благожелательностью, более того — с нежностью относится к каждому, умеет вызвать доверие к себе, так что обманутый думает, что нужен ей. Но стоит ему принять эту забаву всерьез, стоит ей почувствовать, что он домогается ее и желает, чтобы легкая игра связывалась все более прочными узами, она уходит в себя, не разрывая, однако, нити, которой привязан пойманный. Таким образом она приближала к себе многих разных по характеру людей, живущих по соседству и приехавших издалека, и все они становились дичью на этой странной охоте. И вот к ней, привыкшей относиться к жизни, любви, умилению и сладостной смене нежных чувств как к игре и каждый новый предмет использующей как зеркало, в котором она с благоволением видит лишь самое себя, явился этот рыцарь из Франконии, о котором она вам рассказывала. Он был прекрасно образован, красив, чувствителен и поэтичен, как она сама, и так же, как она, был мечтателем, упивающимся сладостными ощущениями. Вскоре они жить не могли друг без друга, казалось, одному только и не хватало другого, чтобы познать и овладеть всем богатством своего внутреннего мира. Наконец она нашла то, что тщетно искала до сих пор, и они во всеуслышание объявили о своем намерении связать свои судьбы.
Было вымолвлено серьезное слово, которое служит порукой неизменности счастья влюбленных, но оба они, казалось, в страхе отпрянули от этой житейской серьезности, которая грозила разметать их мечты и поломать их пестрые игрушки. И в самом деле, если страсть не охватила все силы, если глубочайшая тоска по любимому не пронизала сердце в такой мере, что оба как бы добровольно и с охотою обрекают себя на смерть и отказываются от всех наслаждений юности, и не ждут никаких новых желаний, нового умиления, в таком случае душа, купающаяся в волнах благозвучий и резвящаяся среди мечтаний и восторгов, должна содрогнуться от того, что достигнута высочайшая, последняя цель, а за ней угрожающе выступают истина, покой, тихая удовлетворенность и целая толпа мрачных призраков. Так представляю я себе их состояние и только так могу в какой-то мере объяснить то, что произошло. Вероятно, он почувствовал в своем сердце, а еще более в предмете своей любви потребность в чем-то помимо этой любви, чувствовал, что боготворит она не его самого, а сверкающие образы собственной фантазии, лучи, посылаемые ему ею самой, — как только он понял это, он сам пробудился ото сна и бежал прочь.
Она была глубоко оскорблена, расстроена, но, насколько я ее знаю, не была по-настоящему несчастна. Горе и боль никогда еще не посещали ее души, теперь она могла поупражняться в этих чувствах, сделать их товарищами своих игр. Она и их умела разукрасить так прелестно, переживала их так красиво, что нельзя было не признать: благодаря им в этой обольстительной женщине открылись новые чудесные дарования, новое очарование, и вот тогда-то мне и стало ясно, что я благоговею перед нею, ошибочно полагая, что зол на нее, что все те недостатки, которые, мнилось мне, я за ней замечал и которые с гордой уверенностью порицал, обернулись вдруг против меня и показали мне столь прелестные ангельские лики, что я поклонился им, ослепленный, поверженный ниц, и радостно поспешил навстречу гибели.
Теперь я стал ее наперсником и другом-утешителем. Пусть всякий бежит от жалоб и слез красивой женщины, иначе этот поток расплавленного жемчуга подхватит его, как бы он ни сопротивлялся, он вступит в преддверие сердца своей подруги и вскоре пожелает сам стать предметом ее горя и слез. Графиня не довольствовалась обычными утешениями — музыкой, увеселениями, она хотела самую свою жизнь превратить в поэму, а я должен был служить поэтом и живописцем, воплощающим сцены этой жизни. Она читает любовные стихотворения наших предков, она знает их все, и я снова и снова читал их ей, и каждую трогательную строфу, каждое описание, где она открывала нечто общее с ее судьбою, мы повторяли как урок, учили наизусть, декламировали и пели. Но и этого ей мало, я должен сочинять новые песни, которые мы поем дуэтом, один из них вы слышали недавно, в день вашего приезда, их задача — выразить чувство просто, немногословно, более в звуках, нежели в словах. Так бродим мы по лесам, охотимся, поем, наслаждаемся природой и уединением, валторны расцвечивают боль своими звуками, сама графиня — в великолепных нарядах, которые она постоянно меняет: то женское платье, то костюм юноши-охотника — то амазонка, то принцесса. Порой ей приходит в голову одеться Изальдой, Сигуной или Энитой{76}, — героинями книг, которые она читает, и тогда она в фантастических одеяниях блуждает со своей свитой по долинам и дубравам, а мне, несчастному, достается играть роль страстно ожидаемого Тристана или Ивейна{77}, она обманывает себя собственной нежностью и счастлива, мне же, несчастному, столь близко от нее, у ее ног, сжимающему ее руки, играющему ее прекрасными локонами, открывается светлый рай, а у его входа молнией блистает ангел с огненным мечом.
Не так уж велика опасность для невинной девицы, когда она вот так играет с огнем, тем, что распаляет и освещает мир, ибо в ее душе пробуждается лишь благосклонность, доверие, дружба, самое большее — нежность, и только это нужно ей и от партнера по танцу меж обнаженных мечей. Но горе мужчине! Сначала в душе его сладостно разгорается удовольствие, ясная веселость; проводя блистательные часы, он легко парит, словно мотылек в весеннем сиянии, затем его подхватывает более мощный поток, он чувствует себя омытым свежими водами жизни, черпает из них бодрость, торжествуя и ликуя, носится он по волнам, они вздымают его и несут мимо цветущих берегов, мимо виноградников на холмах. Но вскоре ему становится мало этого спокойствия, он хочет захватить, впитать в себя то, чем восхищается издали, он уже не просто радуется красоте, в глубине души он понимает, что благоговеет перед нею, что готов пожертвовать собой: и вот самые дальние глубины души словно прорезает молния — он осознает, что это существо не просто прекрасно и обворожительно, а что оно — единственное, предназначенное его любви, другого такого не будет во веки веков, — и тогда просыпается пламенная любовь со священным огнем в глазах, и она не видит, не чувствует, не мыслит, не знает ничего, кроме нее, ее одной. О отчаяние! Она отворачивается, она хочет быть лишь красавицей и приманкой, а вовсе не той, единственной: и тут небесное поклонение и святость смешиваются с адскими муками, прелестный соблазн превращается в жгучее вожделение, несчастный хотел бы в наслаждении осквернить и уничтожить ту, которую боготворит, ведь она отказывает ему в любви, невинности и рае, и снова с этими мрачными грозовыми тучами вступает в борьбу мягкий свет детской наивности, прежняя веселость, покой цветка среди счастливых дней, на которые несчастный все же не променял бы сегодняшние муки. Вы смотрите с удивлением на меня, рисующего вам эти бездны, я чувствую, вы не понимаете меня; и сколь блаженны вы в своем спокойствии душевном!
Он внезапно вскочил и бросился прочь от погруженного в раздумья молодого живописца, который долго смотрел ему вслед и все не мог надивиться на родившиеся в нем в этот день странные видения, столь знакомые в своей необыкновенности и, вместе с тем, при взгляде вблизи кажущиеся чуждыми и далекими.
Глава шестая
Уже давно Франц слышал рассказ…
29* …какую роль она играла в его жизни. Графиня с удивлением сказала:
