Людвиг Тик - Странствия Франца Штернбальда
Графиня вернулась, теперь на ней был небрежно накинутый пестрый шелковый платок, а на красивой головке — берет. Она взяла живописца за руку и сказала:
— Пойдемте, я хочу, чтобы вы сопровождали меня на прогулке, вы достойны того, чтобы я поверила вам свою историю.
Он последовал за ней, и, миновав сад, они направились к той прелестной роще, где Штернбальд увидел ее впервые. Их догнал юноша Арнольд и хотел присоединиться к ним, но графиня сделала ему знак остаться. Когда они достигли холма, на котором графиня отдыхала тогда, окруженная охотниками, она села и пригласила Штернбальда сесть рядом.
— Еще совсем юной, — так начала графиня свой рассказ, — я лишилась родителей. Я получила богатое наследство и стала владелицей прекрасных имений, и потому ко мне съезжались толпы мужчин, кто из наших мест, кто издалека, и все льстили мне и угождали моим быстро меняющимся прихотям. Я была так молода, что вскоре действительно стала считать себя редкостным чудом ума и остроумия, неумеренные хвалы моих почитателей быстро убедили меня и в том, что я исключительно хороша собой. Мужчины, и молодые и в зрелых годах, следили за каждым моим шагом и всякий на свой лад старался завоевать меня. Они-то и сделали меня гордой и заносчивой, не понимая, что именно благодаря этой гордости обречены на поражение их раболепные или наглые домогательства, их неуклюжее лицемерие, их обожествление моего облика и достоинств, за которыми я видела пренебрежение не только ко мне самой, но и ко всему женскому полу. Вскоре я прониклась презрением к этим своекорыстным людям без сердца и чувств и находила удовольствие в том, чтобы не скрывать от них своего презрения, мое торжество и издевка стали подконец столь явными, что искатели один за другим отступились, а обо мне пошла слава мужененавистницы. После того у меня появились другие и лучшие почитатели, и в некоторых из них я замечала прелести и свойства ума, которые меня привлекали, однако хоть встречала я их с радостью, но провожала спокойно, не печалясь. Этим спокойствием своего сердца я более всего гордилась, я полагала, что все слышанное мною о любви — всего лишь выдумка восторженных поэтов. Не могу отрицать и того, что я порою играла чувствами какого-нибудь юноши, с радостью наблюдала, как он ловит каждый мой взгляд, однако не замечала и не разделяла его беспокойства, его пылкости и его печали. Но тот, кого судьба послала покарать меня, был уже на пороге. Сюда приехал молодой рыцарь, родом, как он говорил, из Франконии. Никогда еще не видела я мужчину, в котором было бы столько достоинства и любезности: его спокойный, серьезный и пламенный взгляд, его чудесная улыбка, звучный голос и самый выбор слов, его походка, осанка, манера одеваться — все, все в нем приводило меня в смятение; не могу описать вам, какая тревога охватывала меня в его присутствии, какой сладостный испуг, какое мучительное блаженство овладевали мною, когда он стоял или сидел передо мной; вся моя душа принадлежала ему еще до того, как я поняла, что это чувство, которое попеременно то возносило меня ввысь, то изничтожало все мои силы, и называется любовью.
Я устрашилась и в то же время трепетала от радости, вымолвив в глубине сердца это чудесное, это волшебное слово.
Подобно тому как путник, бредущий в жаркий день по широкому полю, усталый и изнемогший, мечтает о сладостной прохладе рощи и шелесте тенистых дерев и жаждет прогуляться в густой зелени, все дальше проникая в чащу ее запутанных лабиринтов; подобно тому как, мучимые жаждой, мы с вожделением представляем себе горный родник, ключ, бьющий с веселым журчаньем, и нам чудится, что мы никогда не напьемся досыта этой сладостной воды, так и моя разгоряченная душа стремилась спастись глубоко в ласковой прохладе его внутреннего мира, в богатстве его неземных мыслей и чувств, чтобы, приникнув к роднику его чистейшего сердца, утолить жажду, которая дотоле мучила меня в пустыне мира, хоть сама я и не ведала, что умираю от жажды. Прелестные беседки, затененные вьющимися растениями и оглашаемые пением птиц; скалистые ущелья, где шумят водопады; чудеса дальних краев, которые часто угадывала моя душа; чистые восторги, лучезарно охватывающие нас, когда мы слушаем песни, смотрим на картины: все это многообразие сочеталось для меня в его присутствии, которое наполняло меня целиком, удовлетворяло все мои чувства. Значит, до сих пор я не жила? — спрашивала я себя. — Та Сигизмунда, которая тогда размышляла, мечтала, пела, была не я, а другая? Ведь только теперь я нашла свою душу, нашла себя самое, а прежняя жизнь лежит позади меня как дикая степь, как пожарище, и лишь сейчас я очутилась в прелестнейшем саду, полном цветов, деревьев, журчащих фонтанов, весеннего света, сияния звезд и луны. Сколь сладостно было сновидение, в которое обратилась моя жизнь! Весь мир растворился в трогательной нежности.
Какой восторг пронизал мне душу, когда я почувствовала, что наши чувства взаимны, когда в уединенный час он признался мне в любви, когда он стыдливо поведал, как всеми силами стремился избегать меня и отдалиться от меня, потому что он беден и лишен состояния; о, с каким блаженным чувством я отдала ему себя самое и все, что имела, объявив это отныне его собственностью! Но как коварно изреченное слово, как непонятно и загадочно слово «любовь» и как странно бывает порой его магическое действие: казалось, что после того, как слово это было вымолвлено, отрадный источник в наших сердцах начал иссякать, как будто медленная смерть губила все цветы наших душевных богатств. Я видела, как тоска снедает его, безутешность и страх терзали мое сердце. Часто молнией вспыхивала прежняя страсть, божественное опьянение, но тем мрачнее после нее становилась темница души. Мы говорили, сами не понимая своих речей, находясь рядом, были далеко друг от друга. Ангел, который принял нас под свое крыло, точно воркующих голубков, отлетел, и мы ощутили холод и унылость мира, мертвящее одиночество даже в ту минуту, когда встречались наши взоры и руки. Здесь, на этом самом месте я видела его в последний раз, здесь еще раз осияла меня его очаровательная детская улыбка; он хочет навестить друга — так сказали его уста, и больше я не видела его.
О завистливые силы! С тех пор он был мне возвращен. Пропасть в моей душе закрылась, потоки любви прорвали скалу окоченелости, и чудесные цветы вновь смотрелись в прозрачные волны, он снова нераздельно был мой, весна во всем своем великолепии вернулась ко мне в душу, но в то же время ко мне подступали резкая боль и отчаяние при мысли, что я его потеряла, прогнала, что он возвратился в мое сердце, а я в его сердце — нет, ибо его внутренний свет, вероятно, до сих пор скрыт тем темным покрывалом, что превратило нашу любовь в призрак. Я стала кричать, чтоб меня услыхали эхо, скалы и родники; я посылала ему вслед перелетных птиц, облака и мои влюбленные мысли, которые мчались быстрее всего. Ах! В редкие радостные минуты мне казалось, что его желания прилетают издалека, радушно зовут меня за собой, тогда я лила слезы блаженства, какое испытываю и сейчас.
Штернбальд был пленен, удивлен и растроган, он искал самые ласковые, нежные слова, чтобы сплести из них венок вокруг сердца прекрасной печальницы, и рассказал о переодетом монахе, которого недавно видел совсем неподалеку отсюда и о его поразительном сходстве с рыцарем на портрете.
— Наверное, это он и есть, — заключил Франц, — а что иное могло бы привести его сюда, как не та же самая страсть, любовь, вспыхнувшая с новой силой вдалеке, в страхе потерять любимую? Да, та песня в ответ на вашу была пророческой.
— Ну что ж, поверю этому, — воскликнула она. — Буду снова лелеять малютку-надежду. О, какое утешение принесли вы мне издалека! Так небо посылало хлеб отшельникам в пустыне — через птиц небесных. Словно ангел вступили вы с этой благой вестью в мое осиротелое сердце. О, лесная чаща! О, зеленая лужайка! О, горный ручей! Вы слышите? Он снова недалеко от вас! Соловьи, пойте же с удвоенной силой, а ты, сердце, бейся радостнее!
Улыбаясь про себя, она прислонилась к дереву и громко запела:
Кого я нянчу в тишине?Кто ласково улыбается мне?Малыш зовется Любовью!Малыш у меня на коленях согрет.В его глазенках небесный свет.Небесной вызван Любовью.
Кудрявится шелк золотых волос.Губы светлее и ярче роз;С цветами схожи ланиты.Небом насыщен его поцелуй.А в смехе журчание райских струй.Пение Божьей свиты.
Ты любишь меня? Лепечет он: да!Однако в глазах у него вражда;Он бьет меня больно, мне жутко.О злое дитя! Ты, значит, лукав?Куда девался твой кроткий нрав?Ты думаешь, это шутка?
Смеется младенец подстать палачу:«Тебя я любить не хочу, не хочу!»Ребенка на пол сажаю.И начинает вопить пострел:«Поцеловать я тебя хотел.Я тебя обожаю!»
Я на руки вновь ребенка беру.Но ласки ребенку не по нутру.Барахтается проказник;Я жалобных криков боюсь всерьез.Пугаюсь этих горючих слез.Замучил меня безобразник.
Изнемогаю в тщетной борьбе.Желаю смерти ему и себе;Баюкаю, как умею.И в миг стихает мой лютый гнев.Когда замолкает он, присмирев.Наказан любовью моею.
Он дремлет, вздымается тихо грудь.Его дыханье могу я вдохнуть.Любуюсь я недотрогой.Малыш не дерется, малыш недвижим.Да что же это такое с ним?Охвачена я тревогой.
А что если это смерть, а не сон?Целую его, и беснуется он.Начинаются прежние шутки:Бросается он ко мне на грудь;То друг я, то враг; нельзя мне вздохнуть.И в этом проходят сутки.
Невозможно описать выражение, с которым она пропела эти строфы, родившиеся у нее, по-видимому, в тот самый миг. Франц не мог оторвать от нее глаз. Она встала и, утомленная, оперлась о его руку, весь путь среди деревьев до замкового сада он должен был поддерживать ее.
