Борис Пастернак - «Я понял жизни цель» (проза, стихотворения, поэмы, переводы)
Просты и естественны многие, если не все, но они просты в той начальной степени, когда это дело их совести и любопытно только то, искренне ли они просты или притворно. Такая простота величина нетворческая и никакого отношенья к искусству не имеет. Мы же говорим о простоте идеальной и бесконечной. Такою простотой и был прост Верлен. По сравнению с естественностью Мюссе Верлен естествен непредвосхитимо и не сходя с места, он по-разговорному, сверхъестественно естествен, то есть он прост не для того, чтобы ему поверили, а для того, чтобы не помешать голосу жизни, рвущемуся из него.
Вот, собственно, и все, что мы себе позволили сказать по ограниченности времени и места.
1944
ПЕРЕВОДЫ ИЗ П.-М. ВЕРЛЕНА
НОЧНОЕ ЗРЕЛИЩЕ
Ночь. Дождь. Вдали неясный очерк выбит:В дождливом небе старый город зыбитРазводы крыш и башенных зубцов.На виселице – тени мертвецов,Без угомону пляшущих чакону,Когда с налету их клюют вороны,Меж тем как волки пятки им грызут.Кой-где терновый куст, и там и тутНа черном поле измороси мглистой —Колючие отливы остролиста.И шествие: три узника по нейПод пешей стражей в двести бердышей,Смыкающей еще лишь неизбывнейЖелезо пик в железной сетке ливня.
ТАК КАК БРЕЗЖИТ ДЕНЬ...
Так как брезжит день, и в близости рассвета,И ввиду надежд, разбитых было в прах,Но сулящих мне, что вновь по их обетуЭто счастье будет все в моих руках, —
Навсегда конец печальным размышленьям,Навсегда – недобрым грезам; навсегда —Поджиманью губ, насмешкам, и сомненьям,И всему, чем мысль бездушная горда.
Чтобы кулаков не смела тискать злоба.Легче на обиды пошлости смотреть.Чтобы сердце зла не поминало. ЧтобыНе искала грусть в вине забвенья впредь.
Ибо я хочу в тот час, как гость лучистыйНочь моей души, спустившись, озарил,Ввериться любви, без умиранья чистойИменем за ней парящих добрых сил.
Я доверюсь вам, очей моих зарницы,За тобой пойду, вожатого рука,Я пойду стезей тернистой ли, случится,Иль дорога будет мшиста и мягка.
Я пройду по жизни непоколебимоПрямо за судьбой, куда глаза глядят.Я ее приму без торга и нажима.Много будет встреч, и стычек, и засад.
И коль скоро я, чтоб скоротать дорогу,Песнею-другою спутнице польщу,А она судья, мне кажется, не строгий,Я про рай иной и слышать не хочу.
ЗЕЛЕНЬ
Вот листья, и цветы, и плод на ветке спелый,И сердце, всем биеньем преданное вам.Не вздумайте терзать его рукою белойИ окажите честь простым моим дарам.
Я с воли только что и весь покрыт росою,Оледенившей лоб на утреннем ветру.Позвольте, я чуть-чуть у ваших ног в покоеО предстоящем счастье мысли соберу.
На грудь вам упаду и голову понурю,Всю в ваших поцелуях, оглушивших слух,И знаете, пока угомонится буря,Сосну я, да и вы переведите дух.
ИСКУССТВО ПОЭЗИИ
За музыкою только дело.Итак, не размеряй пути.Почти бесплотность предпочтиВсему, что слишком плоть и тело.
Не церемонься с языкомИ торной не ходи дорожкой.Всех лучше песни, где немножкоИ точность точно под хмельком.
Так смотрят из-за покрывала,Так зыблет полдни южный зной.Так осень небосвод ночнойВызвезживает как попало.
Всего милее полутон.Не полный тон, но лишь полтона.Лишь он венчает по законуМечту с мечтою, аль, басон.
Нет ничего острот коварнейИ смеха ради шутовства:Слезами плачет синеваОт чесноку такой поварни.
Хребет риторике сверни.О, если б в бунте против правилТы рифмам совести прибавил!Не ты, – куда зайдут они?
Кто смерит вред от их подрыва?Какой глухой или дикарьВсучил нам побрякушек ларьИ весь их пустозвон фальшивый?
Так музыки же вновь и вновь!Пускай в твоем стихе с разгонуБлеснут в дали преображеннойДругое небо и любовь.
Пускай он выболтает сдуруВсе, что впотьмах, чудотворя,Наворожит ему заря...Все прочее – литература.
ТОМЛЕНИЕ
Я – римский мир периода упадка,Когда, встречая варваров рои,Акростихи слагают в забытьиУже, как вечер, сдавшего порядка.
Душе со скуки нестерпимо гадко,А говорят, на рубежах бои.О, не уметь сломить лета свои!О, не хотеть прожечь их без остатка!
О, не хотеть, о, не уметь уйти!Все выпито! Что тут, Батилл, смешного?Все выпито, все съедено! Ни слова!
Лишь стих смешной, уже в огне почти,Лишь раб дрянной, уже почти без дела,Лишь грусть без объясненья и предела..
ХАНДРА
И в сердце растрава,И дождик с утра.Откуда бы, право,Такая хандра!
О дождик желанный,Твой шорох – предлогДуше бесталаннойВсплакнуть под шумок.
Откуда ж кручинаИ сердца вдовство?Хандра без причиныИ ни от чего.
Хандра ниоткуда,На то и хандра,Когда не от худаИ не от добра.
* * *Средь необозримоУнылой равниныСнежинки от глиныЕдва отличимы.
То выглянет бледноПод тусклой латунью,То канет бесследноВо мглу новолунье.
Обрывками дымаСо стертою граньюДеревья в туманеПроносятся мимо.
То выглянет бледноПод тусклой латунью,То канет бесследноВо мглу новолунье.
Худые вороныИ злые волчицы,На что вам и льститьсяЗимой разъяренной?
Средь необозримоУнылой равниныСнежинки от глиныЕдва отличимы.
НИКОЛАЙ БАРАТАШВИЛИ
У Бараташвили есть поэма «Судьба Грузии». Ее герой, последний грузинский царь Ираклий Второй, собираясь отдать измученную войнами страну под русское покровительство, говорит, что хочет видеть ее избавленной от набегов восточных соседей, свободно вздохнувшей, счастливо пользующейся плодами безмятежного труда и просвещения.
Такою застал Грузию при своем рождении величайший грузинский поэт нового времени Николай Бараташвили. Грузинское дворянство породнилось с русским и в совместной деятельности с ним втянулось в общий ход общероссийских государственных дел и высших умственных интересов Петербурга и Европы. Прежде существовавшие здесь зачатки западного влияния усилились.
Круг нескольких княжеских семейств, в котором вырос Николай Бараташвили, был именно тем передовым кругом, в который благодаря Грибоедову, наверное, попадали на грузинском Кавказе Пушкин и Лермонтов.
Сверх пестрой восточной чужеземщины, какою встречал их Тифлис, они где-то сталкивались с каким-то могучим и родственным бродилом, которое вызывало в них к жизни и поднимало на поверхность самое родное, самое дремлющее, самое затаенное. В этом кругу было все как в Петербурге – вино, карты, остроумие, французская речь, поклоненье женщине и гордая, готовая отразить любую оплошность, заносчивая удаль. Тут так же были знакомы с долгами и кредиторами, устраивали заговоры, попадали на гауптвахту, и тоже разорялись, плакали, и писали в восемнадцать лет горячие, порывистые стихи неповторимого одухотворения и вслед за тем рано умирали.
Отец Николая Бараташвили был обедневший предводитель грузинского дворянства, загубивший свое состояние на приемы и угощенья. Жизнь его сына Николая, бедная внешними событиями и проведенная в нужде и незаметности, была расплатою за эту пышность.
