Дмитрий Мережковский - Полное собрание стихотворений

LV

Мне от Попова слушать надоело —«Ровней держитесь, выпрямите грудь!»Я на скамью – неслыханное дело —Сел, опершись локтем, чтоб отдохнуть,И пуговиц, ему ответив смело,На сюртуке дерзнул не застегнуть;Он закричал, но я решил упрямо:Умру, не застегну, не сяду прямо!

LVI

Лимониус с инспектором пришли,И сторожа меня на новосельеВ сырой, холодный карцер повелиИ заперли на ключ в позорной келье, —Жилище крыс, но там, во тьме, в пыли,Я чувствовал нежданное веселье:Подвижником себя воображалИ в лихорадке сладостной дрожал.

LVII

Как жаждал сердцем правды я и мщенья!Не все ль равно, за что восстать – за мирИ все его обиды и мученьяИли за право расстегнуть мундир?Тебя познал я, демон возмущенья:Утратив сердца прежний детский мир,Я чувствовал, – хотя был бунт напрасен, —Что ты, Злой Дух, мой темный Бог – прекрасен!

LVIII

Тебе остался верен я с тех порИ, соблазненный ангелом суровым,Не покорясь, всю жизнь веду я спорИз-за несчастных пуговиц с Поповым:Душа безумно рвется на простор.За то, что я к мирам стремился новым,За то, что рабства я терпеть не мог, —Меня казнил Лимониус и Бог.

LIX

В те дни уж я томился у преддверьяСомнений горьких, и когда наш поп,Находчивый и полный лицемерья,Доказывал, наморщив умный лоб,Чтоб истребить в нас плевелы неверья,Научною теорией потопИль логикой – существованье Бога, —Рождалась в сердце вещая тревога.

LX

И бес меня смущал: нас каждый деньВодили в церковь на Страстной неделе;Напев дьячка внушал мне сон и лень:Мы по казенным правилам говели;И неуютною казалась тень,Не дружески огни лампад блестели;Рука творила знаменье креста,Но мертвая душа была пуста.

LXI

Кощунственная мысль была упряма;И чистая святая белизнаПросвирки нежной, запах фимиама,Вкус теплого церковного вина,И голубь, Дух Святой, на своде храма,За царскими вратами глубинаНе веют в душу прежней сладкой тайной:Рождает все лишь страх необычайный.

LXII

Но по привычке давней перед сномЯ начинал молитву, умиленный:С подарком няни – сахарным яйцомНа алой ленте, с вербой запыленной,Был образок так родствен и знаком...Когда же вновь опомнюсь, пробужденный, —Как будто вдруг в душе потухнет свет,И ужасает мысль, что Бога нет.

LXIII

Скребется мышь, страшат ночные звуки,На улице умолк последний шум.А я сижу во тьме, ломая руки,И отогнать не в силах грешных дум:С мятежным духом, дьяволом науки,Изнемогая борется мой ум,И ангела-хранителя напрасноНа помощь я зову с надеждой страстной.

LXIV

Что избавление должно прийти,Я чувствую, не ведая, откуда.Целуя образ, я молил: «Прости!Не верю я и знаю – это худо,Но ведь Тебе легко меня спасти:О, дай мне знак, о, только сделай чудо,Теперь, сейчас, до наступленья дня, —Хоть маленькое чудо для меня!»

LXV

Миссионер для обращенья Кости,Ученый поп, был приглашен отцом:Он приходил к нам по субботам в гости;В лиловой рясе с золотым крестом.Пить чай умел, в беседах, чуждых злости,Лоб вытирая шелковым платком,С баранками и сливками так вкусноИ Дарвина опровергал искусно.

LXVI

И спорам их о Боге без концаЯ с жадностью внимал, дохнуть не смея:Доказывал он Промысел Творца,И, объясняя книги Моисея,С приятной тихой важностью лицаЦитатами из книг ученых сея,По поводу Адама говорилОн о строеньи черепа горилл.

LXVII

Но дерзкого неверья злое семяВ душе моей росло: я помню, разНаш батюшка в гимназии, в то времяК принятью Тайн Святых готовя класс,Моих сомнений увеличил бремя:Смутил меня о грешнике рассказ,Вкусившем недостойно от Причастья:Я слушал, полон жадного участья.

LXVIII

Как Тайнами Христовыми сожжен,Язык его лукавый был раздвоенИ в трепетное жало превращен...Я был, как этот грешник, недостоин;В кощунственные мысли погружен,Я ждал беды, угрюм и беспокоен,И, веря, что меня накажет Бoг,Раскаяться хотел я и не мог.

LXIX

С непобедимым трепетом боязниОб исповеди думал, и тоскаМне грызла сердце, холод неприязниВнушал один лишь вид духовника:Я представлял весь ужас этой казниИ чувствовал, как вместо языкаВо рту моем шипело и дрожалоЗмеиное раздвоенное жало.

LXX

Но вышло все так просто, без чудес,Что я почти жалел о том, и с шумомВесенних вод напев «Христос воскрес»Теперь в молчанье слушал я угрюмом:Веселый праздник для меня исчез, —Уже ни Пасха белая с изюмом,Ни с розаном, нежны и горячи,Не радовали сердце куличи.

LXXI

Я с нянею пошел на балаганы:Здесь ныла флейта, и пищал фагот,И с бубнами гудели барабаны.До тошноты мне гадок был народ:Фабричные с гармониками, пьяныйИх смех, яйцом пасхальным полный рот,Самодовольство праздничного вида, —Все для меня – уродство и обида.

LXXII

А в тучках – нежен золотой апрель.Царицын Луг уж пылен был и жарок;Скрипя колеса вертят карусель,И к облакам ликующих кухарокВозносит в небо пестрая качель:В лазури цвет платков их желтых ярок...И безобразье вечное людейРождает скорбь и злость в душе моей.

LXXIII

И благовест колоколов победный,Как приговор таинственный, гудел...Я в эти дни, к прискорбью мамы бедной,Как будто в злой болезни, похудел:По комнатам, как тень, слонялся, бледныйИ нелюдимый, плохо спал и ел,И спрашивала мать меня пороюВ отчаянье: «Мой мальчик, что с тобою?..»

LXXIV

Но я молчал, стыдился дум моих,Лишь изредка, не говоря ни слова,К ней подходил, беспомощен и тих,И маленьким, не думающим сноваЯ делался от ласк ее простых,Когда она, жалея, как больного,И мудрое безмолвие храня,С улыбкою баюкала меня.

LXXV

Спасителем моим Елагин милыйБыл, как всегда: экзамены прошли,И, как покойник, вставший из могилы,Я свежестью дышал сырой земли,От солнца щурился, больной и хилый,Но радовали в море корабли,Знакомый пруд, и ледник, и дорожкаМеж грядками душистого горошка.

LXXVI

Все трогало меня почти до слез —С полупрозрачной зеленью опушкаИ первый шелест молодых берез,И вещая унылая кукушка,И дряхлая подруга детских грез —Родная ива, милая старушка,И дачный вкус парного молока,И теплые живые облака.

LXXVII

Катались мы на лодке с братом Сашей:Покинув весла, зонтик дождевойМы ставили, как парус, в лодке нашей;Казался купол неба над водойЛазурной опрокинутою чашей,И на пустынной отмели поройС гниющим остовом ладьи рыбачьейКартофель мы пекли в золе горячей.

LXXVIII

Закусывая парой огурцовИ слушая великое молчаньеЗеркальных вод и медленных коровПротяжное унылое мычанье,И в стеблях желтых водяных цветовЛенивых струек слабое журчанье, —Я все мои грамматики забыл,Не думал, есть ли Бог, и счастлив был.

LXXIX

Скучать в домашней церкви за обеднейПо праздникам в Елагинский дворецВодили нас; я помню, в арке среднейМеж ангелами реял Бог Отец.Но суетных мой ум был полон бредней,Я думал: службе скоро ли конец?Смотрел, как небо в перистых волокнахВысоких туч блестит в открытых окнах.

LXXX

Крик ласточек сквозь пение псалмов,Шумящие под свежим ветром клены,Дыхание сиреневых кустов, —Все манит прочь из церкви в сад зеленый,И кажется мне страшным лик ХристовСквозь зарево свечей во мгле иконы:Любовью, чуждой Богу, мир любя,Язычником я чувствовал себя.

LXXXI

И в этой церкви раз в толпе воскресной,Среди девиц уродливых и дам,Увидел профиль девушки прелестной,Смотрел я жадно, волю дав очам:Мне было все в ней тайною чудесной,Подобной райским непонятным снам,И я в благоговенье не заметил,Цвет глаз ее был темен или светел.

LXXXII

Лишь смутно помню, что она былаВся в белом кружеве; глубокой теньюРесниц и томной бледностью челаЯ изумлен и предан был смятенью:Казалась мне, воздушна и бела,Она принцессой Белою Сиренью,Окутанною в сказочный туман.Тайком невинный начался роман.

LXXXIII