Дмитрий Мережковский - Полное собрание стихотворений

XXVIII

И любопытство жадное влеклоК опасности на крайние ступени,И в первый раз на детское челоУже недетских дум ложились тени:Пленяет душу человека зло.Как некогда Адаму в райской сени —«Вкуси и будешь богом», – мудрый Змей,Коварный дал совет душе моей.

XXIX

В столовой раз за чаем мы сидели;Здесь маятник медлительных часов,Влачившихся без отдыха, без цели,Вкус тех же булок, звуки тех же словИ тусклые обои надоелиЗнакомым видом желтеньких цветов.На ужин экономно разогретыУнылые вчерашние котлеты.

ХХХ

Из всех углов ползет ночная тень,Цедится струйка жиденького чаяСквозь ситечко; смотреть и думать – лень,Царит безмолвье, мысли удручая…У матери – всегдашняя мигрень.И лампа бледная горит, скучая,И силы нет дремоты превозмочь, —Скорей бы сон бесчувственный и ночь.

XXXI

Вдруг настежь дверь, – и дрогнул воздух сонный,И старший брат с улыбкой на устахВошел и, нашей скукой изумленный,Тотчас притих; румянец на щекахЕще горит, морозом оживленный,Пылинки снега тают в волосах:Он с улицы принес душистый холод,Глаза блестят, – он радостен и молод.

XXXII

Отец спросил: «Откуда?» – «Из суда, —Присяжные Засулич оправдали!»«Как? ту, что в Трепова стреляла?» – «Да». —«Не может быть!..» – «Такой восторг был в зале,Какого не бывало никогда:Мы полную победу одержали!»Отец сердито молвил: «Что за вздор!»И вспыхнул вдруг ожесточенный спор.

XXXIII

И шепотом беспомощных моленийНапрасно мама хочет их унять:То спор был вечный, распря поколений, —Не уступают оба ни на пядь,Не слушают друг друга: «УбежденийВы права не имеете стеснять!» —Кричит студент; они вскочили оба, —В очах старинная слепая злоба.

XXXIV

«Наука доказала...» – «Чушь и гниль —Твоя наука... Вечные основыРелигии...» – «Основы ваши – гниль!Пред истиною все они готовыРассыпаться, как мертвый прах и пыль...Нам Спенсер дал для жизни принцип новый!» —«А Бог?..» – «Нет Бога!» – «Спенсер твой —дурак!»Дошли до Бога, – это скверный знак.

ХХХV

Теперь конец уж ясен бедной маме, —Ей скажет муж: «Во всем – твоя вина.Детей избаловала!» В этой драмеНемою жертвой быть обречена,Печальными и кроткими глазами,Беспомощного ужаса полна,Глядит на них и вся мольбою дышит:Никто ее не видит и не слышит.

XXXVI

«Прочь, негодяй, из дома моего!..» —Кричит отец, бледнея. «Ради Бога,Не будь к нему жесток, прости его,Ну, хоть меня ты пожалей немного!» —«Нет, не просите, мама, – ничего —Не надо! – Костя ей кричит с порога, —Я рад уйти: мне воля дорога,Не будет больше здесь моя нога!

XXXVII

Вам оскорблять себя я не позволю...»И он дверями хлопнул. Мать жалел,Но думал я, что Костя выбрал долюЗавидную: как был он горд и смел!И за героем я рвался на волю,Я сам дрожал от злобы и горел:Душа была смятением объята;Я разделить хотел бы участь брата.

ХХХVIII

И долго я в ту ночь не мог уснуть:Все чудились мне тихие рыданья;Предчувствием беды сжималась грудь.Я встал; лишь уличных огней мерцаньеПо комнате мне озаряло путь,Когда среди глубокого молчанья,Как вор, прокравшись в темный длинный зал,Я разговор из спальни услыхал:

XXXIX

«Он может повредить моей карьере...Каков щенок, мальчишка, нигилист!» —«Ну, денег дай ему по крайней мере:Он вспыльчив, сердцем же он добр и чист...»Я ухо приложил к закрытой двериИ в темноте внимал, дрожа, как лист,И страшно было мне, стучали зубы:Слова отца безжалостны и грубы.

XL

С тех пор прошли года, но помню то,Что слышал там: осталось в сердце жало.«Он – сын твой, не губи его, – за что?..» —«Ведь я сказал: дам сорок в месяц». – «Мало». —«А сколько ж?» – «Сто». – «Ну, пятьдесят...» —«Нет, сто...»Мольбою долгой, долгой и усталой,Упрямой силою любви своейОна боролась с ним из-за грошей.

XLI

Я слов уже не слышал – только звукиВсе тех же просьб: так падает водаИ точит твердый камень; лишь от скукиОн делал ей уступку иногда.Она ему в слезах целует руки,Терпеньем побеждает, как всегда,Смирением глубоким и притворством,И жертв незримых медленным упорством.

XLII

Мы грешны все: я не сужу отца.Но ужаса я полн и отвращеньяК семейной пытке, к битве без конца,Без отдыха, где нет врагу прощенья,Где только бледность кроткого лицаИль вздох невольный выдает мученья:Внутри – убийство, а извне хранитЗаконный брак благопристойный вид.

XLIII

Когда же утром мы при лампе всталиИ за окном, сквозь мокрый снег и тень,С предчувствием заботы и печалиРождался вновь ненужный серый день,За кофием от няни мы узнали,Что мать больна, что у нее мигрень:И вещая тоска мне сердце сжала.Три дня она в постели пролежала.

ХLIV

И может быть, то первый приступ былБолезни тяжкой, длившейся годами,Неисцелимой; все же гневный пылОтца смягчен был долгими мольбами.Хотя он ссоры с Костей не забыл,Но поневоле, уступая маме,Не одобряя баловства детей, —Не сорок дал ему, а сто рублей.

XLV

И жизнь пошла, чредой однообразной:Зазубрины и пятнышки чернилВсе те же на моей скамейке грязной,Родной язык коверкая, долбилЯ тот же вздор латыни безобразной,И года три под мышками теснилВсе в том же месте мне мундирчик узкий,На завтрак тот же сыр и хлеб французский.

XLVI

Лимониус, директор, глух и стар,Софокла нам читал и Одиссею,Нас усыплять имея редкий дар;Но до сих пор пред ним благоговею,Лишь вспомню, с крепким запахом сигар,Я вицмундир перед скамьей моеюИ тонкий пух седых его волосИ в голубых очках багровый нос.

XLVII

Урок по спрятанной в рукав бумажке,Бывало, всякий бойко отвечал.При нем играли в карты мы и в шашки:Нам добродушный немец все прощал;Но вдруг за белый воротник рубашкиНеформенной, за галстук он кричалС нежданным пылом ярости безмернойИ тем внушал нам трепет суеверный.

XLVIII

Честнейший немец Кесслер – латинист,Заросший волосами, бородатый,На вид угрюм, но сердцем добр и чист, —Как древние Катоны[43], Цинциннаты[44]И Сцеволы[45]; большой идеалист,Из года в год, отчаяньем объятый,Всем существом грамматику любя,Он нас терзал и не жалел себя.

XLIX

Ответов ждал со страхом и томленьем,Краснея сам, смущаясь и дрожа:Ему казалась личным оскорбленьемНеправильная форма падежа,Ему глагол с неверным удареньемИз наших уст был как удар ножа.Земному чуждый, пламенный фанатик,Писал он ряд ученейших грамматик.

L

Читал Платона Бюрик – не педант,Напротив, весельчак, но злейший в мире,Весь белый, бритый, выхоленный франт,В обрызганном духами вицмундире;К жестоким шуткам он имел талант:Того, кто знал урок, оставив в мире,Он робкого лентяя выбиралИ долго с ним, как с мышью кот, играл.

LI

Несчастный мальчик, с мнимою отвагой,К доске уже бледнея подходил;Тот одобрял его, шутил с беднягойИ понемногу в дебри заводил,Не торопясь; но покрывались влагойГлаза его, он медленно цедилСлова сквозь зубы и в дремоте сладкойЛаскал тихонько подбородок гладкий.

LII

Как выступал на лбу ученикаХолодный пот, с улыбкой сладострастнойСледил, и мухой в лапах паукаТот бился все еще в борьбе напрасной:Томила жертву смертная тоска;«Скорей бы нуль!» – мечтал уже несчастный,В схоластике блуждая без руля,А смерти нет, и нет ему нуля!

LIII

Но в старших классах алгебры учительБыл хуже немцев – русский буквоед,Попов, родной казенщины блюститель;Храня военной выправки завет,Незлобивый старательный мучитель,Он страшен был душе моей, как бред...В лице – подобье бледной мертвой маски —Мерцали хитрые свиные глазки.

LIV

В нем было все противно: глупый носИ на челе торжественном и плоскомНачальственная важность, цвет волосПрилизанных и редких с желтым лоском;Он – неуклюж, горбат, и хром, и кос, —Казался жалким странным недоноском.Всегда покорен и застенчив, разЯ дерзким бунтом удивил наш класс.

LV