Виктор Широков - Иглы мглы

Л. Ю.

Славно все же бывает на светевспоминается то, что забыл…Я вдругорядь товарища встретил,словно в юность фрамугу открыл.Мы полвечера с ним говорилипро обиды давнишние, ночай не пили и кофе не пили,и не пили сухое вино.Черт ли выкинул это коленцеили ангел убавил вину…Показал он мне сына-младенца,поглядел я на третью жену.Чуть заметил, не трогая, книги;и растрогали нас не стихи,а какие-то давние мигии нелепые наши грехи.Я бубнил про наветы и сплетни,он талдычил, что надо худеть,чтобы новое тысячелетьебез одышки легко одолеть.Мне за сорок, ему скоро сорок,а мы, вроде болтливых сорок,о приятелях давних и спорахраскричались, забывши про срок.Между тем кукарекнула полночь,мне пришлось собираться домой;друг и тут деликатную помощьоказал, проводив по прямой.Лишь в автобусном коробе гулкомпонял я, что который уж годя петлял по глухим закоулкам,избегая веселый народ.Я лелеял нелепую хмурость,ею близких своих изводил,потому что боялся за юность,знать — ушла, а вернуть нету сил.Что же, есть хоть осьмушка столетья,чтобы встретить достойно конецвека, чтоб наши взрослые детис уваженьем сказали: "Отец".Впрочем, это не главное, есливоплощаются в слово мечты,остаются пропетые песнии пройденные вместе мосты.Пусть прокатится гулко столетье,словно обруч, гремя о настил…Я вдругорядь товарища встретил,но о главном еще не спросил.

Говорила о новой работе,как сменить сапоги и пальто,а мне слышалось: "Кто ты мне? Кто ты?Неужели друг другу никто?"Был пейзаж за окном безотраден.Моросил затянувшийся дождь.От незримых царапин и ссадинсердце слабое кинуло в дрожь.Но выгравшись в сюжет диалога,я острил, что зима не страшна,что не вижу достойней предлога,чем укрытые снегом дома.Ледяная колючая сказканам милей, чем осенняя пыль.Даже ветра случайная ласкаподымает алмазную пыль.Если только не думать при этомо квартплате, еде и тепле;если жить, словно малые дети,на бездумно-волшебной земле.Но прорех еще жизненных много,и заботами полнится дом,и врывается в ткань диалоганескончаемый дождь за окном.

Ты, помнится, меня спросило жизни, явно, между прочим.Своим распределеньем силты был, конечно, озабочен.Ты продолжал свой марафон.Бежал. Подпрыгивал, как мячик.Что я? Всего лишь общий фон.Обыкновенный неудачник.А как живу? Да все пишу.То громче кажется, то тише.Спрессовываю жизнь своюв упругие четверостишья.

Мне пишется не в кабинетесреди разостланных бумаг,а на закате и рассветелишь на ходу, где весел шаг.В метро, в трамвае, в электричке,где жизнь сама против длиннот.Пишу порой огрызком спичкина коробке, а не в блокнот.Мне дышится не углекислымкоктейлем; нужен ли резон,чтобы вобрать в стихи и в мыслигрозой процеженный озон?!В лесу, на поле и у речки,а не среди зеркальных заля подобрал свои словечки,на нитку ритма нанизал.

Жизнь, ты спроси про моитри заповедных желанья…В детстве хотелось любви.В юности — просто вниманья.Зрелость наморщила лоб.Видно, боится прогаду.Белый некрашеный гробстал почему-то в усладу.Если же, впрочем, сожгутпепел пусть сразу развеют…Столько обиженных ждуттам, где и молвить не смею.Вот что снедает меня.Вовсе не жажда признанья.Только б частицей огняв общее кануть сиянье.

В Иркутском музее совсем малолюдно.Здесь не был лет десять, вот встретились вновь.Жилось мне несладко. По-всякому. Трудно.Работа. Учеба. Стихи и любовь.Иду, не спеша, по квадратам паркета.Мне эта коробка музея тесна.На улице лето. Сибирское лето.А я все ищу, где былая весна.Давно ли с путевкой ЦК комсомоласпешил в агитпоезд и ездил на БАМ.Где были времянки и гомон веселыйсегодня уютно добротным домам.Какие события грянули в мире!За век прокатилось четыре войны."Портрет неизвестного в синем мундире"все так же спокойно глядит со стены.Мы тоже пройдем как безвестная поросль,и повесть о жизни вместится в строку;но совесть людская есть главная новость,и мы у грядущего вряд ли в долгу.Потомки отыщут записки, портреты.Рассудят пристрастно, что "Против", что "За"…И кто-то пройдет, не спеша, по паркетуи глянет внимательно всем нам в глаза.

Мне — 42. Когда б — температура,я умер бы от страха в тот же миг,но жизнь — конвейер, портится фигура,и вот уже я не мужик, старик.Большой привет! Смените интересы.Смотрите телевизор, черт возьми!Там тоже есть и метры, и метрессы,и много восхитительной возни.Возьмите побыстрее ноги в рукии сдайте на анализ вашу мысль,и не пилите сук, поскольку сукиподдерживают на мизинцах высь.Я, видно, из породы скупердяев,боюсь считать остатние года;и нет ни слуг, ни подлинных хозяев,лишь расплодились горе-господа.Им нравится веселое молчанье,им хочется надежнее сберечьволынки иностранное звучаньеи балалайки скомканную речь.Гудит апрельский ветер за стеною,фрамуга выгибается дугой;и я захвачен возрастной волною,я словно тот же, но уже другой.И все мои баллады кочевыетрассируют, что жизнь одним права,ведь не склонилась на упрямой выешального зимогора голова.Итак, вперед, не признавая порчи,не занимая лучшие места;очередной апрель раскроет почки,и скоро брызнет свежая листва…

"Всей трассе полета дожди моих слез"пришла от тебя телеграмма.Так вот он, ответ на проклятый вопрос:комедия жизнь или драма.Так вот почему мы боимся летатьи топчемся часто на месте;и солнце не любим, приучены лгатьдруг другу, не помня о чести.Но знай, что рокочет над озером громво тьме беспробудно-кромешной;зовет телеграмма; и дождь за окномкак наш разговор безутешный.Не буду твердить про банальную грусть,что в небе дыру залатаю…Я солнца палящих лучей не боюсьи сердцем к тебе улетаю.

Не любитель я гостиниц,но когда в отъезде долгом,номер — сладостный гостинец,блажь, повенчанная с долгом.Здесь не страшен поздний вечер:засмоливши сигарету,кофе заварив покрепче,славно развернуть газету.И легко перелетаямыслью за последней вестьюот Берлина до Шанхая,от кораллов до созвездий,славно верить в то, что вечентвой уют, заливчик света,между тем, как этот вечервесь сгорел, как сигарета.

Как высоко прямо в толще обрываласточки делают гнезда свои!Значит, над бездной быть можно счастливым,если есть крылья взаимной любви!

Александру Амвросьевичу Лужанину

Евгении Эргардовне Пфляубаум

Чтобы встретиться — надо расстаться.На юру. На ветру. Поутру.22-32-18Я когда-нибудь вновь наберу.Загудит телефонное чудо,и в копилку просыплется медь."Здравствуй, Виктор! Куда и откуда?Мы хотим на тебя посмотреть".И опять на такси я проедумимо Свислочи, славной реки.И опять мы затеем беседу,дорогие мои старики.Я прочту вам стихи, если можно.Я обследую книжный развал.Мне представить сейчас невозможно,что когда-то у вас не бывалКак бы ложь под меня ни копала,как бы враг ни палил из фузей,есть на улице Янки Купалыдом поэзии верных друзей.Как бы годы ни стали меняться,в лютый холод и в злую жару22-32-18я когда-нибудь вновь наберу.

Какая жизнь! Какой уют!К чему нам давний спор!Во всех киосках продают"Герцеговину Флор".Табак отборен и душист.Все гильзы на подбор.Бери, закуривай, артист,"Герцеговину Флор".Но что темнеешь ты с лица?Какой-такой укор?Неужто все же есть грязцав "Герцеговине Флор"?И в гильзах — порох, не табак,и все твои дела — "табак",поскольку ты — слабаки цепки удила.И помнится тяжелый уси жирный — жирный дым;и если даже ты не трус,то — жалкий подхалим.Держись за жизнь и за уют,на заверенья скор.Недаром всюду продают"Герцеговину Флор".Недаром… И смиряя нрав,припомни, коль учен,предупреждал тебя Минздрав?Предупреждал о чем?

Никого не надо заводить.Ни жены. Ни кошки. Ни собаки.Невозможно с ними разделитьболь утраты… Между тем, однако,тянется живое вечно жить.Радость даже в венах колобродит,под руку толкает — расскажимиру о любви круговороте.День вскипает ворохом цветов.Сумерки сулят галлюцинацийвсполохи. Я, кажется, готов,милая, с тобою обменятьсянежною структурою души,зрячей осязательностью кожи;только ты подробней опиши,чем мы в узнавании похожи.Может быть, бессмертия залогв том, что, не пугаясь укоризны,завязался встречи узелоки его не развязать при жизни.

Шумеры. Греки. Копты. Иудеи.Славяне. Персы. Римляне… Не разcultura agri и cultura Deiсплетались в хороводе вещих фраз.Поэт — antheos… В первохристианствеявился нам священный символ — крест,где плоть распята в зыблемом пространстве,а дух сияет далеко окрест.Не каждому пройти путем крещенья,чтобы душой воскреснуть во Христе;и я прошу у каждого прощенья,невидимо распят я на кресте.Путь от Содома к песенной Голгофепрошла моя безбожная душа;и отразился пусть не лик, а профильсреди страничек, сходство доверша.Так на пути словесном к совершенству,пройдя сквозь тартар, сквозь тартарары,вдруг ощутишь, что приобщен к блаженству,то Дух Святый явил свои дары.Дух неподвластен силе и закону.Судим одним критерием креста.Поэзию нельзя свести к канону.Она как совесть. Если есть — чиста.

Михаилу Плетневу