Владимир Маяковский - О любви
3
Ах, зачем это,откуда этов светлое веселогрязных кулачищ замах!
Пришлаи голову отчаянием занавесиламысль о сумасшедших домах.
И —как в гибель дредноутаот душащих спазмбросаются в разинутый люк —
сквозь свойдо крика разодранный глазлез, обезумев, Бурлюк.Почти окровавив исслезненные веки,вылез,встал,пошели с нежностью, неожиданной в жирномчеловеке,взял и сказал:«Хорошо!»
Хорошо, когда в желтую кофтудуша от осмотров укутана!Хорошо,когда брошенный в зубы эшафоту,крикнуть:«Пейте какао Ван-Гутена!»
И эту секунду,бенгальскую,громкую,я ни на что б не выменял,я ни на…
А из сигарного дымаликерною рюмкойвытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтоми, серенький, чирикать, как перепел!Сегоднянадокастетомкроиться миру в черепе!
Вы,обеспокоенные мыслью одной —«изящно пляшу ли», —смотрите, как развлекаюсья —площаднойсутенер и карточный шулер!
От вас,которые влюбленностью мокли,от которыхв столетия слеза лилась,уйду я,солнце моноклемвставлю в широко растопыренный глаз.
Невероятно себя нарядив,пойду по земле,чтоб нравился и жегся,а впередина цепочке Наполеона поведу, как мопса.
Вся земля поляжет женщиной,заерзает мясами, хотя отдаться;вещи оживут —губы вещинызасюсюкают:«цаца, цаца, цаца!»
Вдруги тучии облачное прочееподняло на небе невероятную качку,как будто расходятся белые рабочие,небу объявив озлобленную стачку.
Гром из-за тучи, зверея, вылез,громадные ноздри задорно высморкал,и небье лицо секунду кривилосьсуровой гримасой железного Бисмарка.
И кто-то,запутавшись в облачных путах,вытянул руки к кафе —и будто по-женски,и нежный как будто,и будто бы пушки лафет.
Вы думаете —это солнце нежненькотреплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять мятежниковгрядет генерал Галифе!
Выньте, гулящие, руки из брюк —берите камень, нож или бомбу,а если у которого нету рук —пришел чтоб и бился лбом бы!
Идите, голодненькие,потненькие,покорненькие,закисшие в блохастом гря́зненьке!
Идите!Понедельники и вторникиокрасим кровью в праздники!Пускай земле под ножами припомнится,кого хотела опошлить!Земле,обжиревшей, как любовница,которую вылюбил Ротшильд!
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,как у каждого порядочного праздника —выше вздымайте, фонарные столбы,окровавленные туши лабазников.
Изругивался,вымаливался,
резал,лез за кем-товгрызаться в бока.
На небе, красный, как марсельеза,вздрагивал, околевая, закат,
Уже сумасшествие.
Ничего не будет.
Ночь придет,перекусити съест.
Видите —небо опять иудитпригоршнью обрызганных предательствомзвезд?Пришла.Пирует Мамаем,задом на город насев.Эту ночь глазами не проломаем,черную, как Азеф!
Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,вином обливаю душу и скатертьи вижу:в углу – глаза круглы, —глазами в сердце въелась богоматерь.
Чего одаривать по шаблону намалеванномусиянием трактирную ораву!Видишь – опятьголгофнику оплеванномупредпочитают Варавву?
Может быть, нарочно яв человечьем меси́велицом никого не новей.Я,может быть,самый красивыйиз всех твоих сыновей.
Дай им,заплесневшим в радости,скорой смерти времени,чтоб стали дети, должные подрасти,мальчики – отцы,девочки – забеременели.
И новым рожденным дай обрастипытливой сединой волхвов,и придут они —и будут детей креститьименами моих стихов.
Я, воспевающий машину и Англию,может быть, просто,
в самом обыкновенном евангелиитринадцатый апостол.
И когда мой голоспохабно ухает —от часа к часу,целые сутки,может быть, Иисус Христос нюхаетмоей души незабудки.
4
Мария! Мария! Мария!Пусти, Мария!Я не могу на улицах!Не хочешь?Ждешь,как щеки провалятся ямкою,попробованный всеми,пресный,я придуи беззубо прошамкаю,что сегодня я«удивительно честный».
Мария,видишь —я уже начал сутулиться.
В улицахлюди жир продырявят в четырехэтажных зобах,высунут глазки,потертые в сорокгодовой таске, —перехихикиваться,что у меня в зубах– опять! —черствая булка вчерашней ласки.
Дождь обрыдал тротуары,лужами сжатый жулик,мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,а на седых ресницах —да! —на ресницах морозных сосулекслезы из глаз —да! —из опущенных глаз водосточных труб.
Всех пешеходов морда дождя обсосала,а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет:лопались люди,проевшись насквозь,и сочилось сквозь трещины сало,мутной рекой с экипажей стекалавместе с иссосанной булкойжевотина старых котлет.
Мария!Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?Птицапобирается песней,поет,голодна и звонка,а я человек, Мария,простой,выхарканный чахоточной ночью в грязную рукуПресни.
Мария, хочешь такого?Пусти, Мария!Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!
Мария!
Звереют улиц выгоны.На шее ссадиной пальцы давки.
Открой!
Больно!
Видишь – натыканыв глаза из дамских шляп булавки!
Пустила.
Детка!Не бойся,
что у меня на шее воловьейпотноживотые женщины мокрой горою сидят, —это сквозь жизнь я тащумиллионы огромных чистых любовейи миллион миллионов маленьких грязных любят.Не бойся,что снова,в измены ненастье,прильну я к тысячам хорошеньких лиц, —«любящие Маяковского!» —да ведь это ж династияна сердце сумасшедшего восшедших цариц.
Мария, ближе!
В раздетом бесстыдстве,в боящейся дрожи ли,но дай твоих губ неисцветшую прелесть:я с сердцем ни разу до мая не дожили,а в прожитой жизнилишь сотый апрель есть.
Мария!Поэт сонеты поет Тиане,а я —весь из мяса,человек весь —тело твое просто прошу,
как просят христиане —«хлеб наш насущныйдаждь нам днесь».
Мария – дай!
Мария!Имя твое я боюсь забыть,как поэт боится забытькакое-тов муках ночей рожденное слово,величием равное богу.
Тело твоея буду беречь и любить,как солдат,обрубленный войною,ненужный,ничей,бережет свою единственную ногу.
Мария —не хочешь?Не хочешь!
Ха!
Значит – опятьтемно и понуросердце возьму,
слезами окапав,нести,как собака,которая в конурунесетперееханную поездом лапу.
Кровью сердца дорогу радую,липнет цветами у пыли кителя.Тысячу раз опляшет Иродиадойсолнце землю —голову Крестителя.
И когда мое количество летвыпляшет до конца —миллионом кровинок устелется следк дому моего отца.
Вылезугрязный (от ночевок в канавах),стану бок о бо́к,наклонюсьи скажу ему на́ ухо:
– Послушайте, господин бог!Как вам не скушнов облачный кисельежедневно обмакивать раздобревшие глаза?Давайте – знаете —
устроимте карусельна дереве изучения добра и зла!
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,и вина такие расставим по́ столу,чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пухмурому Петру Апостолу.А в рае опять поселим Евочек:прикажи, —сегодня ночью жсо всех бульваров красивейших девочекя натащу тебе.
Хочешь?
Не хочешь?
Мотаешь головою, кудластый?Супишь седую бровь?Ты думаешь —этот,за тобою, крыластый,знает, что такое любовь?
Я тоже ангел, я был им —сахарным барашком выглядывал в глаз,но больше не хочу дарить кобыламиз севрской му́ки изваянных ваз.Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,что у каждого есть голова, —отчего ты не выдумал,чтоб было без мукцеловать, целовать, целовать?!
Я думал – ты всесильный божище,а ты недоучка, крохотный божик.Видишь, я нагибаюсь,из-за голенищадостаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!Жмитесь в раю!Ерошьте перышки в испуганной тряске!Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою́отсюда до Аляски!
Пустите!
Меня не остановите.Вру я,в праве ли,но я не могу быть спокойней.Смотрите —звезды опять обезглавилии небо окровавили бойней!
Эй, вы!Небо!
Снимите шляпу!Я иду!
Глухо.
Вселенная спит,положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.
