Варлам Шаламов - Колымские тетради
Старинной каменной скульптурой
Старинной каменной скульптуройЛес окружен со всех сторон.В деревьев голых арматуруПрольется воздух как бетон.
За тучу, прямо в поднебесье,Зацепит месяца багор,И все застынет в дикой смесиЗемли и неба, туч и гор.
И мы глядим на ту картину,Пока глаза не заболят.Она нам кажется рутиной,Рутиной сказок и баллад.
Все так. Но не об этом речь
Все так. Но не об этом речь,Что больно навзничь в камни лечь.Ведь успокоится любойСближеньем с далью голубой.
Но, прячась за моей спиной,Лежит и дышит шар земной,Наивно веря целый деньВ мою спасительную тень.
Как будто все его грехиЯ мог бы выплакать в стихиИ исповедался бы самСамолюбивым небесам.
Он знает хорошо, что я —Не только искренность моя.Слова чужие, как свои,Я повторяю в забытьи.Он знает, что не так, как с ним, —Мы проще с небом говорим…
СУМКА ПОЧТАЛЬОНА
В часы ночные, ледяные
В часы ночные, ледяные,Осатанев от маеты,Я брошу в небо позывныеСемидесятой широты.
Пускай геолог бородатый,Оттаяв циркуль на костре,Скрестит мои координатыНа заколдованной горе,
Где, как Тангейзер у Венеры,Плененный снежной наготой,Я двадцать лет живу в пещере,Горя единственной мечтой,
Что, вырываясь на свободуИ сдвинув плечи, как Самсон,Обрушу каменные сводыНа многолетний этот сон.
Я коснулся сказки
Я коснулся сказкиСказка умерла,Ей людская ласкаГибелью была.
Мотыльком в метелиПряталась она,На свету летелаОколо окна.
Хлопья снега былиВроде мотыльков,Пущенных на крыльяхС низких облаков.
Выйду в дали снежные,Слезы по лицу.Сдую с пальцев нежнуюБелую пыльцу.
Память скрыла столько зла
Память скрыла столько злаБез числа и меры.Всю-то жизнь лгала, лгала.Нет ей больше веры.
Может, нет ни городов,Ни садов зеленых,И жива лишь сила льдовИ морей соленых.
Может, мир — одни снега,Звездная дорога.Может, мир — одна тайгаВ пониманье Бога.
Как Архимед, ловящий на песке
Как Архимед, ловящий на пескеСтремительную тень воображенья,На смятом, на изорванном листке,Последнее черчу стихотворенье.
Я знаю сам, что это не игра,Что это смерть… Но я и жизни ради,Как Архимед, не выроню пера,Не скомкаю развернутой тетради.
Атомная поэма[11]
ВступлениеХрустели кости у кустов,И пепел листьев и цветовПосеребрил округу.
А то, что не пошло на слом,Толкало ветром и огнемВ объятия друг другу.
Мне даже в детстве было жальЛесную выжженную даль,И черный след пожара
Всегда тревожит сердце мне.Причиной может быть вполнеСердечного удара.
Когда деревья-мертвецыПереплетались, как борцыНа цирковой арене,
Под черным шелковым трикоИх мышцы вздыбились клубком,Застыв в оцепененье.
А вечер был недалеко,Сливал парное молоко,Лечил бальзамом раны.
И слой за слоем марлю клалИ вместо белых одеялЗакутывал туманом.
Мне все казалось, что ониЕще вернутся в наши дниСо всей зеленой силой.
Что это только миг, момент,Они стоят, как монумент,На собственной могиле,
Что глубоко в земле, в корняхЖивет мечта о новых днях,Густеют жизни соки.
И вновь в лесу, что был сожжен,Сомкнутся изумруды крон,Поднявшихся высоко.
IВедь взрослому еще слышнейШуршанье уходящих дней —Листочков календарных,
Все ярче боль его замет,Все безотвязней полубредЕго ночей угарных.
А боль? Что делать нынче с ней?Обличье мира все грозней.Научные разгадки
Одну лишь смерть земле несут,Как будто близок Страшный СудИ надо бросить прятки.
И от ковчеговых каютРакеты мало отстаютВ своем стремленье к звездам.
И каждый отыскать бы радНа Бетельгейзе Арарат,Пока еще не поздно.
Он там причалит на ночлегСвой обтекаемый ковчег,И, слезы вытирая,
Там перед новою лунойПротянет руки новый Ной,Избавленный от рая,
И дунет в чуткую зурну,И дернет тонкую струну,Дрожащую в миноре,
И при звездах и при лунеНа ближней радиоволнеОн запоет про горе.
И, перемножив ширинуПлощадки звездной на длину,В уме расчет прикинув,
Он снова вспомнит старинуИ пожалеет ту страну,Которую покинул…
IIИсчезли, верно, без следаИ сказкой кажутся годаИ выглядят, как небыль,
Когда хватало хлеба всем,Когда подобных странных темНе выносило небо.
Когда усталыми людьми,Как на работе лошадьми,Не управляли плетью,
Когда в сырой рассветной мглеНе видно было на землеДвадцатого столетья.
Когда так много было МеккИ человека человекНазвать пытался братом,
Когда не чествовалась лестьИ не растаптывалась честь,Не расщеплялся атом.
IIIТо расщепленное ядроНам мира вывернет нутроГремучую природу.
Отяжелевшая вода,Мутясь, откроет без трудаЗначенье водорода.
Липучей зелени листок,Прозрачный розы лепесток —Они — как взрыв — в засаде.
И, приподняв покров земной,Мир предстает передо мнойАртиллерийским складом.
Мы лишь теперь понять моглиВсе лицемерие земли,Коварство минерала.
И облака, и чернозем,Что мы материей зовем, —Все стало матерьялом
Убийства, крови и угроз,И кажутся разряды грозРебяческой игрушкой.
И на опушке в тишинеНам можно сравнивать вполнеС любой хлопушкой пушку.
Мир в существе своем хранитЗавороженный динамит,В цветах таится злоба,
И наша сонная сиреньПреодолеет сон и леньИ доведет до гроба.
И содрогнется шар земной,И будет тесно под луной,И задрожит сейсмолог.
К виску приблизит пистолет,И Новый грохнется ЗаветНа землю с книжных полок.
IVВ масштабе малом иногдаПоказывала нам водаКапризы половодья.
Сметая зданья и леса,Их возносила в небеса,В небесные угодья.
Но это были пустяки,Годились только на стихи.И бедный Всадник Медный,
Когда покинул пьедестал,Внезапно сам от страха сталЗеленовато-бледный.
Когда же нам концерт давалКакой-нибудь девятый вал —Подобье преисподней,
То только на морской волне,Вдруг устремившийся к лунеИ к милости Господней.
Без уваженья к сединамПодчас взрывало сердце намОтвергнутой любовью.
Мы покупали пистолетИ завещали наш скелетНа доброе здоровье
В анатомический музей,А для романтиков-друзейНа пепельницу череп.
И с честной горечью в кровиМы умирали от любви,Какой теперь не верят…
Но эти выпады рекиБывали слабы и мелкиИ зачастую личны.
Такая ж сила, как любовь,Не часто проливала кровь,Удержана приличьем.
VЧто принимал я сорок летЛишь за черемуховый цвет,За вербные початки —
Все нынче лезет в арсенал —Вполне военный матерьял —Подобие взрывчатки.
И это страшное сырьеВ мое ворвалось бытиеВ зловещей смертной маске,
Готово убивать и мстить,Готово силой рот закрытьСостарившейся сказке.
Но я не знаю, как мне жить,И я не знаю, как мне быть:Травиться иль опиться,
Когда ядро в любом цветке,В любом точеном лепесткеГотово расщепиться.
VIУ нас отнимут желтый клен,У нас отнимут горный склонИ капли дождевые.
Мы больше не поверим им,Мы с недоверием глядим.Ведь мы еще живые.
Мы ищем в мире для себя,Чему бы верили, любя,И наших глаз опорой
Не будут лилий лепесткиИ сжатые в руках рекиЗадумчивые горы.
Но нам оставят пульс планет,Мерцающий небесный свет,Почти что невесомый,
Давленье солнца и луны,Всю тяжесть звездной тишины,Так хорошо знакомой.
Мы ощущали ярче всехЗначенье этих светлых вех,Их странное давленье.
И потому для наших мукОставят только свет и звукДо светопреставленья
Ведь даже в тысячу вековНам не исчерпать всех стихов,Просящихся на перья.
И, потеряв привычный мир,Мы требуем для арф и лирОсобого доверья.
VIIВсе то, что знал любой поэтНазад тому пять тысяч лет,Теперь ученый-физик,
Едва не выбившись из сил,Лабораторно воскресил,Снабдил научной визой.
Ему медали и венки,Забыты древние стихи,Овидия прозренье,
Что удивить могло бы свет,Как мог вместить его поэтВ одно стихотворенье.
И слишком страшно вспоминать,Как доводилось умиратьЧудесным тем провидцам.
Их отправляли много разКончать пророческий рассказВ тюрьму или в больницу.
И в наши дни науке дан,Подсказан гениальный планКаким-нибудь Гомером.
И озаряют сразу, вдруг,Путь положительных наукЕго стихи и вера,
Его могущество и власть,Которым сроду не пропасть,Навек не размельчиться,
Хотя бы все, что под рукой,Дыша и злобой и тоской,Желало б расщепиться.
VIIIИ раньше Божия рукаКарала мерзости греха,Гнала из рая Еву.
И даже землю сплющил Бог,Когда Он удержать не могПрорвавшегося гнева.
Быть может, у природы естьЖеланье с нами счеты свестьВ физическом явленье
За безнаказанность убийц,За всемогущество тупицИ за души растленье.
За всю людскую ложь, обман,Природа мстить любой из странУже давно готова.
За их поруганную честьГотовит атомную месть,Не говоря ни слова.
IXУ всех свое добро и зло,Свой крест и кормчее весло.Но есть закон природы.
Что всех, кого не свалит с ног,Тех разгоняет жизни токК анодам и катодам.
Родится жесткий разговорБольному сердцу вперекорО долге и о славе.
Но как же сплавить те мечтыИ надмогильные крестыВ кладбищенской оправе?
И это, верно, не про насТот умилительный рассказИ Диккенса романы.
Ведь наши версты велики,Пещеры наши глубокиИ холодны лиманы,
И в разности температурГренландии и Эстремадур —Такая есть чрезмерность,
Что каждому не хватит сил,Чтоб мог, умел и воскресилСвою былую верность,
Чтоб были снова заодно.Не называли жизни дноБлагоуханным небом.
А если это не дано —Не открывали бы окно,Не подавали хлеба.
Ведь даже дружба и семьяСлужить опорой бытияПодчас уже не могут.
И каждый ищет в темнотеСвоей обманутой мечтеОсобую дорогу.
Мне впору только в петлю лезть,Мне надоели ложь и лестьИ рабские поклоны.
Но где ж мне отыскать надежд,Чтобы заполнить эту брешьСовместной обороны?
И на обрывистом краюПреодолею я своюЗастенчивость и робость.
Не веря век календарю,Я с удивлением смотрюНа вырытую пропасть.
Но я туда не упаду,Я удержусь на скользком льду,На тонком и на ломком,
Где дует ветер прежних летИ заметает чей-то следКрутящейся поземкой.
XПровозглашают петухиСвои наивные стихи,Дерут петушьи глотки,
И вздрагивают от волны,Еще удерживая сны,Прикованные лодки.
А морю кажется, что зряИх крепко держат якоряЗаржавленною цепью,
Что нам пора бы плыть туда,Где молча горбится водаРаспаханною степью,
Где море то же, что земля,Оно похоже на поляС поднятой целиною,
Как будто Божия соха,Архангеловы лемехаКопались в перегное,
Что, если б лодки настигалНа полпути бродячий шквал,Он по добросердечью
Их обошел и пощадил,Не закопал бы в мутный илИ сохранил от течи.
А если б за живых гребцовВ них посадили мертвецов,Отнюдь не самозванцев,
Они блуждали б среди шхерНе хуже прочих на манерЛетучего Голландца.
XIКогда-нибудь на тусклый светБредущих по небу планетИ вытащат небрежно
Для опознания приметСкелет пятидесяти лет,Покрытый пылью снежной.
Склепают ребра кое-как,И пальцы мне сведут в кулак,И на ноги поставят,
Расскажут, как на пустыреЯ рылся в русском словаре,Перебирал алфавит,
Как тряс овсяным колоскомИ жизнь анютиным глазкомРазглядывал с поляны,
Как ненавидел ложь и грязь,Как кровь на лед моя лиласьИз незажившей раны.
Как выговаривал слова,Какие знают дерева,Животные и птицы,
А человеческую речьВсегда старался приберечьНа лучшие страницы.
И — пусть на свете не жилец —Я — челобитчик и истецНевылазного горя.
Я — там, где боль, я — там, где стон,В извечной тяжбе двух сторон,В старинном этом споре.
Не старость, нет, — все та же юность[12]
