Иосиф Бродский - Собрание сочинений

Памяти Е. А. Баратынского

Поэты пушкинской поры,ребята светские, страдальцы,пока старательны пиры,романы русские стандартны

летят, как лист календаря,и как стаканы недопиты,как жизни после декабрятак одинаково разбиты.

Шуми, шуми, Балтийский лед,неси помещиков обратно.Печален, Господи, их взлет,паденье, кажется, печатно.

Ох, каламбур. Календаривсе липнут к сердцу понемногу,и смерть от родины вдалиприходит. Значит, слава Богу,

что ради выкрика в толпеминувших лет, минувшей страстиумолкла песня о себеза треть столетия.Но разве

о том заботились, любя,о том пеклись вы, ненавидя?О нет, вы помнили себяи поздно поняли, что выйдет

на медальоне новых летна фоне общего портрета,но звонких уст поныне нетна фотографиях столетья.

И та свобода хороша,и той стесненности вы рады!Смотри, как видела душаодни великие утраты.

Ну, вот и кончились года,затем и прожитые вами,чтоб наши чувства иногдамы звали вашими словами.

Поэты пушкинской поры,любимцы горестной столицы,вот ваши светские дары,ребята мертвые, счастливцы.

Вы уезжали за моря,вы забывали про дуэли,вы столько чувствовали зря,что умирали, как умели.

Витезслав Незвал

На Карловом мосту ты улыбнешься,переезжая к жизни еженощновагончиками пражского трамвая,добра не зная, зла не забывая.

На Карловом мосту ты снова сходишьи говоришь себе, что снова хочешьпойти туда, где город вечерамитебе в затылок светит фонарями.

На Карловом мосту ты снова сходишь,прохожим в лица пристально посмотришь,который час кому-нибудь ответишь,но больше на мосту себя не встретишь.

На Карловом мосту себя запомни:тебя уносят утренние кони.Скажи себе, что надо возвратиться,скажи, что уезжаешь за границу.

Когда опять на родину вернешься,плывет по Влтаве желтый пароходик.На Карловом мосту ты улыбнешьсяи крикнешь мне: печаль твоя проходит.

Я говорю, а ты меня не слышишь.Не крикнешь, нет, и слова не напишешь,ты мертвых глаз теперь не поднимаешьи мой, живой, язык не понимаешь.

На Карловом мосту – другие лица.Смотри, как жизнь, что без тебя продлится,бормочет вновь, спешит за часом час...Как смерть, что продолжается без нас.

* * *

Уезжай, уезжай, уезжай,так немного себе остается,в теплой чашке смертей помешайэту горечь и голод, и солнце.

Что с ней станет, с любовью к тебе,ничего, все дольешь, не устанешь,ничего не оставишь судьбе,слишком хочется пить в Казахстане.

Так далеко, как хватит умане понять, так хотя бы запомнить,уезжай за слова, за дома,за великие спины знакомых.

В первый раз, в этот раз, в сотый разсожалея о будущем, режепонимая, что каждый из насостается на свете все тем же

человеком, который привык,поездами себя побеждая,по земле разноситься, как крик,навсегда в темноте пропадая.

Петербургский роман

(поэма в трех частях)

Часть 1. Утро и вечер

Анатолию Найману

Забудь себя и ненадолгокирпич облупленных казарм,когда поедешь втихомолкуна Николаевский вокзал,

когда немногое отринешь,скользя в машине вдоль реки,смотри в блестящие витринына голубые пиджаки.

Но много сломанных иголокна платье времени сгубя,хотя бы собственных знакомыхлюбить, как самого себя.

Ну, вот и хлеб для аналогий,пока в такси рюкзак и ты.Храни вас Боже, Анатолий,значок короткой суеты

воткните в узкую петлицу,и посреди зеркальных рамскользить к ногам, склоняться к лицами все любить по вечерам.

Разъезжей улицы развязность,торцы, прилавки, кутерьма,ее купеческая праздность,ее доходные дома.

А все равно тебе приятно,друзей стрельбы переживя,на полстолетия обратносюда перевезти себя,

и головою поумневшей,не замечающей меня,склонись до смерти перед спешкойи злобой нынешнего дня.

Скорее с Лиговки на Невский,где магазины через дверь,где так легко с Комиссаржевскойты разминулся бы теперь.

Всего страшней для человекастоять с поникшей головойи ждать автобуса и векана опустевшей мостовой.

Как вдоль коричневой казармы,в решетку темную гляжу,когда на узкие каналыиз тех парадных выхожу,

как все равны тебе делами,чугун ограды не нужней,но все понятней вечерамии все страшней, и все страшней.

Любимый мой, куда я денусь,но говорю – живи, живи,живи все так и нашу бедностьстирай с земли, как пот любви.

Пойми, пойми, что все мешает,что век кричит и нет мне сил,когда столетье разобщает,хотя б все менее просил.

Храни тебя, любимый, Боже,вернись когда-нибудь домой,жалей себя все больше, больше,любимый мой, любимый мой.

Я уезжаю, уезжаю,опять мы дурно говорим,опять упасть себе мешаюпред чешским именем твоим,

благословляй громадный поезд,великих тамбуров окно,в котором, вылезши по пояс,кричит буфетное вино,

о, чьи улыбки на коленивстают в нагревшихся купе,и горький грохот удаленьяопять мерещится судьбе.

Людмила, Боже мой, как странно,что вечной полевой порой,из петербургского романауже несчастливый герой,

любовник брошенный, небрежный,но прежний, Господи, на вид,я плачу где-то на Разъезжей,а рядом Лиговка шумит.

Моста Литейного склоненность,ремонт троллейбусных путей,круженье набережных сонных,как склонность набожных людей

твердить одну и ту же фразу,таков ли шум ночной Невы,гонимой льдинами на Пасхумеж Малоохтенской травы,

когда, склонясь через ограду,глядит в нее худой апрель,блестит вода, и вечно рядомплывет мертвец Мазереель,

и, как всегда в двадцатом веке,звучит далекая стрельба,и где-то ловит человекаего безумная судьба,

там, за рекой среди деревьев,все плещет память о гранит,шумит Нева и льдины вертити тяжко души леденит.

Е. В.

Прощай, Васильевский опрятный,огни полночные туши,гони троллейбусы обратнои новых юношей страши,

дохнув в уверенную юностьводой, обилием больниц,безумной правильностью улиц,безумной каменностью лиц.

Прощай, не стоит возвращаться,найдя в замужестве одно -навек на острове остатьсясреди заводов и кино.

И гости машут пиджакамидалеко за полночь в дверях,легко мы стали чужаками,друзей меж линий растеряв.

Мосты за мною поднимая,в толпе фаллических столбовпрощай, любовь моя немая,моя знакомая – любовь.

Меж Пестеля и Маяковскойстоит шестиэтажный дом.Когда-то юный Мережковскийи Гиппиус прожили в нем

два года этого столетья.Теперь на третьем этажеживет герой, и время вертитсвой циферблат в его душе.

Когда в Москве в петлицу воткнути в площадей неловкий толкна полстолетия изогнутЛубянки каменный цветок,

а Петербург средины века,адмиралтейскому куступослав привет, с Дзержинской съехалпочти к Литейному мосту,

и по Гороховой троллейбусне привезет уже к судьбе.Литейный, бежевая крепость,подъезд четвертый кгб.

Окно вдоль неба в переплетах,между шагами тишина,железной сеткою пролетовступень бетонная сильна.

Меж ваших тайн, меж узких дырокна ваших лицах, господа,(from time to time, my sweet, my dear,I left your heaven), иногда

как будто крылышки Дедалавсе машут ваши голоса,по временам я покидала,мой милый, ваши небеса,

уже российская пристрастностьна ваши трудные дела -хвала тебе, госбезопасность,людскому разуму хула.

По этим лестницам меж комнат,свое столетие терпя,о только помнить, только помнитьне эти комнаты – себя.

Но там неловкая природа,твои великие корма,твои дома, как терема,и в слугах ходит полнарода.

Не то страшит меня, что в полночь,героя в полночь увезут,что миром правит сволочь, сволочь.Но сходит жизнь в неправый суд,

в тоску, в смятение, в ракеты,в починку маленьких пружини оставляет человекана новой улице чужим.

Нельзя мне более. В романене я, а город мой герой,так человек в зеркальной раместоит вечернею порой

и оправляет ворот смятый,скользит ладонью вдоль седини едет в маленький театр,где будет сызнова один.

Не так приятны перемены,как наши хлопоты при них,знакомых круглые колении возникающий на миг

короткий запах злого смыслатвоих обыденных забот,и стрелки крутятся не быстро,и время делает аборт

любовям к ближнему, любовямк самим себе, твердя: терпи,кричи теперь, покуда больно,потом кого-нибудь люби.

Да. Перемены все же мука,но вся награда за труды,когда под сердцем Петербургатакие вырастут плоды,

как наши собранные жизни,и в этом брошенном домувсе угасающие мыслик себе все ближе самому.

Часть II. Времена года