Мудрецы. Цари. Поэты - Тимур Касимович Зульфикаров
О боже мой, ты знаешь, что я познал тебя так, как только мог познать. Прости меня, мое знание Тебя — это мой путь к Тебе…
И я встаю от «Книги Исцеления» и опускаюсь на молитвенный коврик и совершаю вечернюю молитву «магрш». И над головой моей веют веют веют раскидистые медленные китайские карагачи в моем чисто подметенном дворике-хавли… Уж не ты ль пришла подмела его дальняя мать моя оя оя Биби-Ситора? уж не ты? не ты?.. И из-за дувала слышны голоса возвращающихся терпких напоенных травяных стад и пахнет теплой родимой обильной пылью и пахнет мокрой политой убитой усмиренной пылью и от соседей доходит живучий дальний дальний дух жарящегося в казанах мяса-«зербака»… Веют медленные китайские карагачи мои… Еще мои… мои… Ты, свояк, муж дальней сестры моей Муниффы-апа, ты, Мухаммад аль Багдади, математик, стоящий около меня, у исхода моего, ты свидетель последней молитвы моей, ты позови Чистых, чтоб я составил завещание…
…Мухаммад, позови Чистых! Мухаммад, а где они, Чистые, в стране нашей? где?.. Где Чистые как этот малый добела подметенный двор-хавли с веющими карагачами?..
…И только к смертному ложу Чистого придут Чистые!.. А где они в стране нашей? Мухаммад, иль не знаешь, что не такой, не Чистый уходит ныне? И чего тогда звать Чистых к ложу моему? Когда сам нечист?..
…Смерть! Да! да… Но так кричит вешний осатанелый плодовый осел из-за дувала и такая ночь близится. Живая животная ночь. Ночь напоенных молочных стад… Ночь стад!.. И она последняя…
…И я встаю с молитвенного мешхедского коврика, и не поднимаю его и оставляю его в ночи…
…И курица с переломанным перехваченным горлом валится из-под ножа валится валится валится тянется. Тянется… И молочные перья устилают землю. И мой молитвенный коврик теряется в перьях? в опалых лепестках цветущей вешней груши у дувала? А что за дувалом?.. Иль мне мерещится что уже мазар сразу за дувалом? близок?.. Поглядите — кладбища разрослись и они уже подступают к вашему дувалу… Воспомните Аллаха!..
Ибо сказано, что Он ближе к вам, чем ваша сонная жила (терпкая густая живая роящаяся тяжкая блаженная дающая Жила Лоза Жизни…).
Иль там уже подступает кладбище-мазар? иль там теснятся блеющие налитые ройные роящиеся стада? И они бьются маются тщатся о мой последний дувал?.. Но так кричит вешний осел слезный осел из-за дувала и такая ночь близится… Живая животная ночь уже пришла, уже стоит. И она последняя… Но так так так кричит прохожий вешний плодовый осел за дувалом!.. так кричит… уходит… уходит…
А!
Вы стоите вы стоите у китайского карагача мой Учитель, мауляна, мудрец.
Вы стоите у мерклого веющего всесветно густой игольчатой прохладой китайского карагача в белом белеющем (как лепестки груши? как перья курицы?) шелковом чапане-саване… Вы стоите вы улыбаетесь мой Учитель Хератский Старец Ходжа Абдаллах Ансари. Вы стоите у карагача. Вы улыбаетесь в чапане шелковом волнующемся от ветра от прохлады ниспадающей с китайского карагача. Вы улыбаетесь мне мой Учитель мой Утешитель… мой усопший, мой дальный… загробный… сокровенный… Ходжа Абдаллах Ансари Вы говорите, Вы шепчете мне под карагачем шелестящим… Вы шепчете улыбчивыми устами: сын мой, сынок, этот бренный мир — лишь перепутье, лишь перекресток, а мудрый муж на перепутье не останавливается…
Я не останавливаюсь ныне. Ныне. Ныне, мой Учитель… Но я склоняюсь перед вами мауляна…
Вы шепчете улыбчивыми устами: сын мой, сынок, для моего сердца путь в могилу — путь в цветник-сад, а мир над прахом могильного камня — мир первой свежей весны…
Да мой Учитель, но что так веют карагачи, что так щедро упоенно сыплет лепестки плодородящая груша у дувала, что так эти эти эти стада налитые прохожие голосят тленные, упираясь в дувал, что так кричит осел, что так эта весна здешняя в малом моем убогом дворике-хавли здешняя весна творится?
Но я склоняюсь перед вами мауляна…
Вы шепчете улыбчивыми устами: сын мой, сынок, не думай, что я умолк и уснул в могиле: птица духа моего кричит и летает…
Да мой Учитель. Я вижу и слышу Ту Птицу. Ту перелетную. Но я всегда плачу, когда вижу перелетных птиц. Они дальние. А по двору бродит молодой здешний вешний павлин. И он цветится. И он исходит радужным переливчатым живым хвостом-снопом живым живым живым. И он ходит по двору, мауляна, и я трогаю руками его земные близкие перья, а от перелетных высших птиц я всегда всегда всегда плачу плачу плачу мой Учитель… Но я склоняюсь перед вами мауляна…
Вы шепчете улыбчивыми устами: сын мой, сынок, погляди на мой саван — он пришелся мне лучше лучшего платья…
Да мой Учитель. Но ветер вечернего карагача трогает и полощется в вашем халате-саване и шелк в ночи переливается, как жемчужный ствол тополя арара пирамидального… Но я склоняюсь перед вами мауляна…
Вы шепчете улыбчивыми устами: сын мой, сынок, взгляни на народ кладбища: он побросал все щиты перед одной стрелой тленья… Если ты стремишься к дервишам — оставь славу, богатство, оставь тело… Оставь тело…
Да мой Учитель. Кладбище разрослось и оно уже подступило к моему дувалу. И дувал мой осыпался и я подхожу к нему и встаю на глиняную суфу и гляжу через осыпающийся дувал и алебастровые дрожащие пальцы персты мои обрывают отнимают куски дряхлой сыпучей затхлой глины и я гляжу через дувал, но там стадо теснится, течет, кудрявится. Только оно молчное. Темное. Не блеющее. Только оно молчащее… Это оно Учитель?.. Я оставляю, оставляю тело, как весенняя горная гюрза-змея шелковистую жемчужную бездомную кожу кожу кожу. И её летучую развеет разнесет разворошит ветер? И стадо тесное молчит и это оно мой Учитель? Оно бьется молчно и туго о сыпучий дувал распадающийся под моими алебастровыми ломкими перстами?..
Но! но! но! но что так кричит хмельной
