Мудрецы. Цари. Поэты - Тимур Касимович Зульфикаров
Снег лазоревый… Снег теплый…
1977
КНИГА ОТКРОВЕНИЙ ОМАРА ХАЙЯМА
Посвящаю моей матери,
Людмиле Владимировне Успенской
Я, имам Гияс ад-Дин Абу-л-Фатх Омар ибн Ибрахим, я скажу Книгу Откровений. Я скажу Книгу Своей Жизни. Аллах помоги и помилуй! Удержи руку мою ослаблую перед исходом моим! Удержи язык мой остылый молчный! удержи язык мой падающий как древние минареты хоросанских мечетей! падающий гиблый шаткий как Большой Минарет Багдадской Мечети Халифов Джамиа ал-Хуляфа! Удержи язык мой наклонный склонный как Большой Минарет нишапурской мечети Укайл, окруженной чуждыми слепыми степняками сельджуками… Они рыщут слепцы и рубят мекканскими мечами степы мечетей! и рубят мечами мечети!.. Помоги Аллах? Да?..
СМЕРТЬ
Я склоняюсь смиряюсь над книгой «Аш-Шифа» над «Книгой Исцеления» блаженного Абу Али Ибн Сины, я читаю последнюю молитву фатиху, я снимаю с головы белую шелковую чалму имама, я кладу чалму на книгу, я опускаю лицо в тихую чалму в шелковую заводь еще хранящую (еще хранящую! еще! еще еще еще!) живое тленное мое тепло мой запах мой дух плоти и шепчу, шепчу.
Шепчу!..
Тогда я вижу, тогда встает, тогда Она встает, тогда Она стоит передо мной…
Недвижная!.. Веющая!..
Тогда Она встает передо мной…
Тогда встает передо мной пред очами моими утухающими навек (навек? господи?) очами уходящими…
Тогда Она встает…
Тогда встает напоследок передо мной Книга Жизни моей…
Уже недвижная! Дальняя…
Иль набежали повеяли нахлынули миндальные нагорные рощи рощи рощи нагорные Гиссара? Нишапура?..
Тогда налетает вешний кроткий ветер, Ветер Ноздри Новорожденного Теленка и шелестят атласно шелковые Страницы тяжкие долгие…
Тогда шелестят желтые златые, как поздняя терпкая душная айва, страницы Книги Страницы Книги Жизни моей моей…
…Я перебираю гиблые переливчатые жемчужные эти ветхие листы сохлыми негибкими хрусткими пальцами ломкими уже. Уже ломкими…
…Живая Книга в живых перстах… Я стар. Книга старая.
Персты старые. Хрупкие. Ломкие, как прутья высохшей туранги речного тополя, как ветви тополя арара придорожного пирамидального, взятого взрытого короедами…
А я ловил этими перстами крутых вьющихся ханских форелей в ранних студеных ледяных ручьях Нишапура… Гиссара…
А ныне я держу желтую терпкую Книгу Жизни. И Она Она влечется влачится рушится из моих перстов, как курица с перерезанным горлом! Ай! Падает. Я роняю ее. Роняю роняю роняю роняю…
Да!
И будете петь как ранние петухи с перерезанным горлом!
Хрипло, обрывисто…
Роняю…
Но Она стоит перед последними очами.
И персты мои как стебли степных трав месяца мур-дада августа.
Ждут пожара? Огня жаждут.
И если хрустнет подломится один из них — то не будет боли в известковых костях моих старых.
Плоть моя, персть, тело мое завернутое в белый полотняный занданийский бухарский чапан-халат сгорит сойдет как степная перестоялая очумелая трава августа.
Да!.. Ждут огня пергаментные члены мои? иссохлые травы мои? сосуды мои как глиняные кумганы кувшины заброшенные забытые у пересохшего зачахшего арыка, где только черви в стылой глине…
Да!..
Аллах я пел как ранний росный петух с перерезанным горлом.
Хрипло. Обрывисто. Тайно…
Но пел. Но пел упоенно заливаясь захлебываясь собственной пьяной пролитой пряной уходящей кровью… Но пел в империи немоты и неволи… Пел в империи пришлых сельджуков…
Но пел. Господь мой!..
Но!..
…Иль не равно где петь твоим святым слепым ранним петухам Аллах?..
Но горло-то зачем пересекать пресекать ножом?
И что за песня?
Из-под ножа что за песня?..
Но я пел в империи нарушителей разорителей смятенных лепетных народов.
Но я возненавидел разрушителей птичьих гнезд в детстве моем, но я возроптал против расхитителей лепных гнезд ласточек под крышей родимой кибитки мазанки моей…
Птенцы смертно кричат разрушенные…
А пел в империи разрушенных народов…
Народы смертно молчат разъятые…
Сельджуки! я пою средь вас смертно тайно, но птенцы, птенцы, птенцы уснулые птенцы с разъятыми кричащими ртами вяло падают на мою голову, когда я выхожу когда я выхожу когда я выхожу… (когда? когда? когда? куда?)
Когда выхожу из родимой глиняной мазанки-кибит-ки-гнезда-яйца в вешний веющий сырой хавли-двор (он дышит он чист подметен моей молодой матерью оя Биби-Сиротой…).
Когда я выхожу, а надо мной, над резной грушевой дверью шевелится свисает разоренное уморенное гнездо ласточек измятое избитое, и оно роняет птенцов-слепышей пискунов гнездарей на мою нагую бритую голову мальчика…
Голова чиста и нага как добела подметенный хавли-двор…
И!..
Я пою, но птенцы мягко и неотвратимо убиваются смиряются цепляются о мою голову…
Я пою и нагая юная хмельная слепая голова объята смертными пухлыми невинными млявыми птенцами слепышами разграбленными…
И они утихают не тщатся они усыпают навек на голове моей. На голове мальчика.
Аллах это ль не самая чуткая голова? Голова сырого зеленого отрока? И они умирают на тихой голове моей?..
Спадают умерые ленные с бритой моей головы мальчика…
Да!..
И они поныне поныне шевелятся на нагой шелковой голове моей, усыпающей навек в густой тихой последней чалме…
Они поныне шевелятся на голове моей на голове старца, погруженной в чалму в близкий нежный погребальный обволакивающий саван…
И чалма странника дервиша каландара обернется святым саваном…
Они поныне шевелятся на тихой голове моей. Голове старца… Аллах это ль не чуткая голова…
Они шевелятся. Те. Разграбленные птенцы-слепыши. Роятся…
Аллах я пел в народах-птенцах, в слепышах, в народах без гнезд, без лона, без языка, в народах разъятых… И за то пришли желтые тучные народы возмездья? князья амиры хаканы отмщенья? Народы разграбленных желтых податливых гнезд? народы птенцов-слепышей?..
Но возмездье бесконечно и оно гибельно как река Аму вставшая над берегами жилищ и посевов? И зачем оно?..
Остановитесь князья, амиры, хаканы возмездья! Не останавливайтесь. Нет…
Но я пел.
А ныне я умираю. Аллах, я вынимаю изо рта золотую исфаханскую зубочистку (зачем она мне?).
Я кладу ее между двух листов книги «Аш-Шифа» «Книги Исцеления».
Хаким Ибн Сина мое исцеление близко. Всю жизнь я размышлял о смерти. Об окончательном исцеленьи!.. О последнем прощаньи!.. О великой разлуке!.. Всю жизнь я боялся смерти. Я не забывал о ней ни на миг, ибо мудрецу только суждено глядеть в небеса и думать о смерти. И
