Григорий Кружков - Очерки по истории английской поэзии. Романтики и викторианцы. Том 2
Или вот это:
Ты с умом и со свечкой к нему подступай,С упованьем и с крепкой дубиной,Понижением акций ему угрожайИ пленяй процветанья картиной,
Впрочем, удачами могут похвалиться и другие переводчики «Снарка». Много лет назад, когда я только приступал, я думал, что один перевожу эту вещь, но оказалось, что это не совсем так. Сначала пришлось смириться, что есть два перевода поэмы: мой и В. Орла. Постепенно я привык к тому, что переводов на самом деле больше, что все новые и новые энтузиасты в разных концах России и за ее пределами обращаются к этой задаче. (Самый веселый из тех, что я читал, самый раскованный – перевод Сергея Шоргина.) Вообще, пора уже, кажется, писать поэму «Битва Снарков».
У всякого переводчика своя интерпретация поэмы. И у всякого читателя тоже. Как только не трактовали этот шедевр Кэрролла! Мартин Гарднер в комментариях к Снарку приводит многие, в том числе совсем неожиданные, версии. Разумеется, в основе любого хорошего стихотворения – не один мотив, а комбинация нескольких различных мотивов. На мой взгляд, «Охота на Снарка» почти исключение, потому что тут главный мотив забивает все остальные. Это мысль Экклезиаста: все в мире суета и ловля ветра. Переведите на язык нонсенса – получите «Охоту на Снарка». Можно еще добавить русскую пословицу: за что боролись, на то и напоролись.
Конечно, эта простая мысль расцвечена всевозможными арабесками ума. Играми – например, в букву «Б». Гамлетизм математика: он умножает «2b or not 2b» на восемь персонажей, начинающихся с этой буквы и на восемь глав, и у него получается:
(The Hunting of the Snark) = 2b-8-8.
Такая вот формула Снарка.
Не забыть бы сказать о Булочнике. Это самый близкий к автору персонаж – как Белый Рыцарь в «Алисе». Хотя и в другом роде. Булочник – это такой рассеянный «интеллигент» в решительной и целеустремленной ораве «снарколовов». Так я его и трактовал. На этом колесике, в сущности, и покатился мой перевод – на сходстве между эксцентричным английским персонажем – и советским, российским чудаком, не попадающим в ногу с общим маршем.
Вспомним Старичка из лимериков Эдварда Лира («There was an Old Man of…»), которого все гонят и лупят. У Хаксли есть замечательное эссе о вечном конфликте между этим персонажем и окружающими его здравомыслящими обывателями. Это те самые «они», которые преследуют «старичка из Гонконга»:
Но ему заявили: «Прекрати это – илиУбирайся совсем из Гонконга!»
Булочника, допустим, не лупят, но на него смотрят как на недотепу, все время покрикивают, а он пугается и старается как-то сгладить, пойти на мировую… В общем, это персонаж, явно окрашенный авторским лиризмом. Этот лиризм и дорог мне в «Охоте на Снарка», а отнюдь не один только абсурд и логические парадоксы.
Я долго думал, как передать подзаголовок поэмы An Agony in Eight Fits! Агония в восьми… – чего? «Fit» означает одновременно и «припадок, приступ», и «песня». «Агония в восьми приступах» звучит вроде бы неплохо, тут есть оба смысла – и медицинский, и литературный (автор восемь раз приступает к повествованию), но меня это не удовлетворило: слишком на поверхности лежит – значит, не то. Я искал слово, которое, с одной стороны, звучало бы торжественно, как «The Fit» в английских поэмах – «Песнь такая-то», а с другой стороны, чтобы оно сочеталось с «агонией», «болезнью» и «бредом». В конце концов я остановился, сам не знаю почему, на «воплях» – в них ведь тоже и мука, и вдохновение: «Агония в восьми воплях».
Книга была издана. И лишь после этого в статье В. Ходасевича «Поэзия Игната Лебядкина» я прочел: «лакей Видоплясов, идиот, кончающий сумасшедшим домом, норовит излить свою темную душу в каких-то поэтических упражнениях, которые он сам именует „воплями“».
Это из «Села Степанчикова», которое я когда-то читал, но очень давно. Видоплясова в памяти точно не осталось. А все-таки подсознание сработало. Статья Ходасевича, между прочим, и посвящена русской традиции абсурда. Чуть подальше он замечает, что «несоответствие формы и содержания в поэзии Лебядкина по существу трагично, хотя по внешности и пародийно». Таков и есть настоящий абсурд.
Кроме того, «Воплями», как известно, зовут почтеннейший наш журнал «Вопросы литературы». Не догадался я в свое время опубликовать «Снарка» в восьми «Воплях» – по главе в номере!
В первом русском издании «Охоты на Снарка» стояли два эпиграфа «Так что не спрашивай, любезный читатель, по ком звонит колокольчик Балабона (М. Гарднер)» и «Охота пуще неволи (Русская пословица)». Первый из них я взял из аннотированного «Снарка» Мартина Гарднера. Второй показался мне подходящим и к самой поэме, и к ее русскому переводу. Тут было, так сказать, упреждение возможной критики в приличествующем переводчику скромном тоне: мол, простите, люди добрые, за то, что поднял руку, но охота пуще неволи!
Разумеется, эта формула впрямую относится и к самой «Охоте на Снарка», к сути затеянного Балабоном предприятия. И к «неволе», между прочим, тоже. Тут стоит сказать, что подвигнул меня на перевод «Снарка» отчасти и вполне современный сатирический заряд поэмы. Настолько наши вожди были похожи на Балабона – тем же типом демагогии, той же бессмысленной картой, по которой они указывали нам, куда плыть:
На обыденных картах – слова, острова,Все сплелось, перепуталось – жуть!А на нашей, как в море, одна синева,Вот так карта – приятно взглянуть!
Интересно, что я начал переводить поэму в брежневские времена, и мне казалось, что описание Балабона в начале второй главы один к одному подходит нашему генсеку:
Балабона судьба им послала сама:По осанке, по грации – лев;Вы бы в нем заподозрили бездну ума,В первый раз на него поглядев.
Но пока я переводил, начальство поменялось, и оказалось, что следующий вождь опять как две капли воды похож на Балабона. И так далее, и так далее. Ситуации, описанные Кэрроллом, как выясняется, идеально подходят к любым временам, в том числе к сегодняшним. Он все предсказал. Чем дальше, тем «страныпе и страныпе». И все быстрее надо бежать, чтобы оставаться на месте.
Взять хотя бы сцену суда в «Вопле шестом»:
Ему снился таинственный сумрачный СудИ внушительный Снарк в парикеИ с моноклем в глазу, защищавший козу,Осквернившую воду в реке.
Первым вышел Свидетель, и он подтвердил,Что артерия осквернена.И по просьбе Судьи зачитали статьи,По которым вменялась вина.
Снарк (защитник) в конце выступления взмок,Говорил он четыре часа;Но никто из собравшихся так и не смогДогадаться, при чем тут коза.
Обвиненье в измене легко доказать,Подстрекательство к бунту – труднее,Но уж в злостном банкротстве козу обвинять,Извините, совсем ахинея.
Я согласен, что за оскверненье рекиКто-то должен быть призван к ответу,Но ведь надо учесть то, что алиби есть,А улик убедительных нету.
Но Судья никогда не суммировал дел –Снарк был должен прийти на подмогу;Он так ловко суммировать дело сумел,Что и сам ужаснулся итогу.
Это вам ничего не напоминает?
Вообще, мне кажется, что Англия в последнее время как бы сглаживается, а Россия, наоборот, становится все более английской, парадоксальной и эксцентричной. Этим, возможно, объясняется тот факт, что в Англии «Снарка» уже подзабывают, а у нас его популярность только растет.
В доказательство приведу такой эпизод. Некоторое время назад в «Литературном приложении к „Таймз“» я совершенно случайно наткнулся на статью, мимоходом упоминающую Белмана, который якобы «без слуху и без духу» исчезает в конце поэмы. Я тогда написал в редакцию заметку примерно такого содержания: «Уважаемый редактор, в статье критика такого-то было напечатано, что в конце поэмы „Охота на Снарка“ бесследно исчезает Белман, хотя на самом деле исчезает Булочник». И закончил патетическим восклицанием: «Увы, прошли те времена, когда литературные люди знали „Снарка“ наизусть!» И это мое письмо было опубликовано. С подписью: «Такой-то. Москва». Мне потом приходили письма от любителей Кэрролла, выражающие солидарность и благодарность…
Честно сказать, я до сих пор горжусь этой своей мини-публикацией. Это надо же, русский переводчик напомнил английскому критику, что на самом деле происходит в «Охоте на Снарка».
Льюис Кэрролл (1832–1898)
Гайавата-фотограф
Гайавата изловчился,Снял с плеча волшебный ящикИз дощечек дикой сливы –Гладких, струганых дощечек,Полированных искусно;Разложил, раскрыл, раздвинулПетли и соединенья,И составилась фигураИз квадратов и трапеций,Как чертеж для теоремыИз учебника Эвклида.Этот ящик непонятныйВодрузил он на треногу,И семья, благоговейноЖаждавшая фотографий,На мгновение застылаПеред мудрым Гайаватой.Первым делом ГайаватаБрал стеклянную пластинкуИ, коллодием покрывши,Погружал ее в лоханкуС серебром азотнокислымНа одну иль две минуты.Во-вторых, для проявленьяФотографий растворял онПирогал, смешав искусноС уксусного кислотоюИ известной долей спирта.В третьих, брал для закрепленьяОн раствор гипосульфита(Эти дикие названьяНелегко в строку ложатся,Но легли, в конечном счете).Вся семья поочередноПред фотографом садилась,Каждый предлагал подсказки,Превосходные идеиИ бесценные советы.Первым сел отец семейства,Предложил он сделать фономБархатную драпировку,Чтоб с классической колонныСкладками на стол стекала, –Сам бы он сидел на стулеИ сжимал одной рукоюНекий свиток или карту,А другую бы небрежноНа манер НаполеонаЗаложил за край жилета,Глядя вдаль упорным взором –Как поэт, проснувшись в полдень,В грезах смутных и виденьяхЖдущий завтрака в постели,Или над волнами утка,Гибнущая в урагане.Замысел был грандиозен,Но увы, он шевельнулся:Нос, как видно, зачесался –Мудрый план пошел насмарку.Следующей смело вышлаМать почтенная семейства,Разодетая так дивно,Что не описать словами,В алый шелк, атлас и жемчуг –В точности императрица.Грациозно села бокомИ осклабилась жеманно,Сжав в руке букетик белый –Пышный, как кочан капустный.И пока ее снимали,Дама рта не закрывала:«Точно ли сижу я в профиль?Не поднять ли бутоньерку?Входит ли она в картину?Может быть, мне повернуться?»Непрерывно, как мартышка,Лопотала – и, конечно,Фотография пропала.Следующим сел сниматьсяСын их, кембриджский студентус,Предложил он, чтоб в портретеБыло больше плавных линий,Направляющих все взорыК средоточию картины –К золотой булавке, – этуМысль у Раскина нашел он(Автора «Камней Венецьи»,«Трех столпов архитектуры»,«Современных живописцев»И других великих книжиц),Но, быть может, не вполне онПонял критика идею –В общем, так или иначе,Все окончилось прискорбно:Фотография не вышла.Старшей дочери желаньеБыло очень, очень скромным:Ей отобразить хотелосьОбраз «красоты в страданье»:Для того она стараласьЛевый глаз сильней прищурить,Правый закатить повыше –И придать губам и носуЖертвенное выраженье.Гайавата поначалуХладнокровно не заметилУстремлений юной девы,Но к мольбам ее повторнымСнизошел он, усмехнувшись,Закусив губу, промолвил:«Все равно!» – и не ошибся,Ибо снимок был испорчен.Так же или в том же родеПовезло и младшим дочкам:Снимки их равно не вышли,Хоть причины различались:Толстенькая, Гринни-хаха,Пред открытым объективомТихо, немо хохотала,Просто корчилось от смеха;Тоненькая, Динни-вава,Беспричинно и беззвучноСотрясалась от рыданий, –Снимки их не получились.Наконец, пред аппаратомПоявился младший отрок;Мальчик прозывался Джоном,Но его шальные сестры«Маминым сынком» дразнили,Обзывали «мелкотою»;Был он так всклокочен дико,Лопоух, вертляв, нескладен,Непоседлив и испачкан,Что в сравнении с ужаснойФотографией мальчишкиОстальные снимки былиВ чем-то даже и удачны.Наконец мой ГайаватаВсе семейство сгрудил в кучу(Молвить «в группу» было б мало),И последний общий снимокУдался каким-то чудом –Получились все похожи.Но, едва узрели фото,Принялись они браниться,И браниться, и ругаться:Дескать, хуже и гнуснееФотографий не бывало,Что за лица – глупы, чванны,Злы, жеманны и надуты!Право, тот, кто нас не знает,Нас чудовищами счел бы!(С чем бы спорил Гайавата,Но, наверное, не с этим.)Голоса звенели разом,Громко, вразнобой, сердито –Словно вой собак бродячих –Или плач котов драчливых.Тут терпенье Гайаваты,Долгое его терпеньеНеожиданно иссякло,И герой пустился в бегство.Я хотел бы вам поведать,Что ушел он тихо, чинно,В поэтическом раздумье,Как художник светотени.Но признаюсь откровенно:Отбыл он в ужасной спешке,Бормоча: «Будь я койотом,Если тут на миг останусь!»Быстро он упаковался,Быстро погрузил носильщикГруз дорожный на тележку,Быстро приобрел билет он,Моментально сел на поезд –Так отчалил Гайавата.
Монолог Шалтая-Болтая
