Антология - Поэзия Латинской Америки
ПАРАГВАЙ
ЭРИБ КАМПОС СЕРВЕРА[229]
Горсть земли
Перевод Ю. Петрова
1Горсть земли —от недр твоих, от линий,одиночество твое замкнувших,и от лика твоего из глины,налитого зреющим рыданьем.
Горсть землис простою лаской солии корней беспомощностью нежной.
Горсть земли, где на губах застыликровь и смех твоих детей умерших.
Горсть земли, чтобы на лбу горящемощутить весь холод часа смертии остаток тени тихой рощи,берегущий сомкнутые веки.
Ночи апельсинового цвета,твой меридиан лесной и жаркий,благость минералов, населившихлоно твоего большого тела,лес твоей груди, твои деревья —это я любил в тебе безмерно —ты отчизна радости и боли —это я боготворил в тебе.
2Вот я снова, голый и скорбящий,брошен на скалу воспоминаний,я затерян средь излучин мрака,голый и скорбящий, далеко яот живого тока твоей крови,далеко.Мет дальнего жасминазвезд твоих. Нет ярого, ночногонападенья сельвы. Ничего нет:дней твоих с гитарами, с ножами,ясности небес непостижимой.
Одинок, как крик или как камень,имя я твержу твое, и если —жду, что с этим именем сравняюсь,знаю я, что камень — это камень,и что воду изгоняет жесткийпояс твой, и что находят птицысвой приют на дереве, с которымпесням и крылам не уцелеть.
3Тучи разнолики надо мною,профили других народов четки —вдруг тебя я снова обретаю.В чаще одиночества глухого,средь слепых дорог полей и песенвижу я, как ты со мною рядомрасстилаешься — в венце поблекшем,с памятью святой о гуарани.
Ты — во мне, в моих шагах идешь ты,ртом моим глаголешь, мы с тобоювместе умираем — еженощно.
Ты — во мне, со знаменем, с рукамималенькими крепкими твоими,с маленькой луной неотвратимой.
Непреложно, словно звезд движенье,все твое ко мне, в меня приходит:грива ливней, и тоска морская,и печаль бескрайняя равнины,жаждущей испить небесной влаги.
Ты — во мне, а я — в тебе, навечнос язвами твоими слит. Гляжу я,как ты, умирая, рассветаешь.
Я с тобою неразрывно связан,ненависти вóроны не могутрасклевать, разрушить пуповину;твой Исток и твой Итог несу яна плечах, подобно Кордильерам.
Горсть землилюблю в тебе, и этосчастье страсти — тоже от тебя.
ХОСЕФИНА ПЛА[230]
Все в зеркале берет начало
Перевод Н. Горской
Все в зеркале берет качало.
В озерной глади, равнодушной ко всему на свете,гнилушка стала радугой, а туча — островком.Все в зеркале берет начало.В обманных небесах болотавысиживала ветка лунного птенца,а птица без иглы и нитки шила паруса.
Все в зеркале берет начало.Подмигивала рыбе фальшивая звезда,и сочиняла музыку беззвучную луна.
И на рассвете путник в зеркало взглянули там себя увидел — призрак страшный:косые скулы, впалые виски,глаза — как водянистый студень,и лоб, похожий на могильную плиту.Он видел лишь лицо и позабыл про душу.И стали с той поры подразделять людейпо цвету кожи и волос.
Влюбленные уже не верили друг другу,заране ждали смерти старики,и человек цветной лишился родины и братьев,и продала красавица свою мечту.
Все в зеркале берет начало…
АУГУСТО РОА БАСТОС[231]
Сыны моей земли
Перевод Б. Дубина
Землей земля — моей земли сыны,и лица их — мертвей могильной глины —вовек не дрогнут жилкой ни единой,лишь грудь кипит виденьями войны.
Сама земля — моей земли сыны,от чьих костей трещат ее глубины;и как на всякой пяди этой глины,на каждом — несводимый след войны.
Как поднятая плугом целина —рубцы на них, и почва этих пашенкорнями изнутри озарена.
И мощь сама — моей земли сыны:их крепкий торс в кровавый цвет окрашен,но мир цветущий бьет из их войны.
ЭЛЬВИО РОМЕРО[232]
Перевод П. Грушко
Смерть погонщика
Напрасно звать его. Он не очнется,он на земле простерт, как черный ствол.Уже в его отрепья не уткнетсябугристой головой ленивый вол.
Лишь тишина звенит над ним отныне.Не расплести ее тугих тенет.Уже ничто пылающей пустынеего шагов усталых не вернет.
Он умер тем, кем был он от рожденья, —пастух-идальго, облаченный в зной,он в одиночку постигал уменьесопротивляться ярости земной.
Он там, где был. Под ним трава седая…Иссякла дней похожих череда,в которых он шагал, одолеваяпустыню, по дорогам в никуда.
Вот все, чем он владел на свете белом.Он пил прогорклых сумерек настой.В пустынных этих далях быть хотел онлишь тем, чем может быть пастух простой.
А о другом и не мечтал он даже.Вся жизнь его зависела от ног.Теперь ушел он в мертвые пейзажи,теперь над ним сомкнулась пыль дорог.
Он рухнул навзничь, не изведав счастья.Его останки травы оплели…Живой, он в горизонты не вмещался,а умер — весь вместился в пядь земли.
Богорез
Убрав со лба маисовые прядки,Лаку́ медоволицый в упоеньетворит святых, скобля ножом поленья.Рука в поту, как в глянцевой перчатке.
Змеится стружка цвета золотого.Лоб старика в тяжелых каплях меда…И повторяют люди из народа:«У старика Лаку лицо святого».
Как пилигримы в призрачной пустыне,немые пальцы ищут терпеливосвятых — в поленьях лунного отлива,апостолов — в багровой древесине.
Когда он злится — и стамеска злится,а радостен — ликует мастерская.Когда скорбит — живая скорбь людскаяложится тенью на святые лица.
Так беспокоен он, так постоянныего труды, смятенья и заботы,настолько он ушел в свои работы,что сам похож на образ деревянный.
Вы старика Лаку в толпе найдете:его волнует жизнь простолюдина,он ловит жесты, чтобы воединосвоих собратьев слить в древесной плоти.
Настолько зорок он, настолько точен,что люди узнают в резных фигурахсебя самих — молчащих и понурых,как старые деревья вдоль обочин.
Приблизив нож к безликой заготовке,старик, чье сердце пышет юным жаром,всю страсть свою передает ударам,расчетливым, как выстрел из винтовки.
Творя святого, он и добр и страшен.Он нож ведет то бережно, то резко.Порой нежнее льна его стамеска,порой остра, как плуг на теле пашен.
Он дев святых дарит земной красою,как чародей, вселяя жизнь в обрубки:он алой краской им наводит губкии окропляет их глаза росою.
Он дружен с древесиной, и похоже,что в нем сплелись тугие волоконцадеревьев — этих изваяний солнцас причудливым тиснением на коже.
…Змеится стружка цвета золотого.Лоб старика в тяжелых каплях меда.И повторяют люди из народа:«У старика Лаку лицо святого».
Ослепляющий жаворонков
