Артюр Рембо - Озарения

Светильники и ковры стражи издают шум волн ночных вдоль бортов и за кормой.

Море стражи, как груди Амелии.

Обои до середины стены, заросли кружева изумрудного цвета, в которых бьются горлицы стражи.

Чугунная пластина в чреве чёрном очага из настоящих сделана солнц песков прибрежных: о, чародейств колодцы; авроры один только взгляд, в этот раз.

Mystique

Sur la pente du talus, les anges tournent leurs robes de laine dans les herbages d’acier et d’émeraude. Des prés de flammes bondissent jusqu’au sommet du mamelon. À gauche, le terreau de l’arête est piétiné par tous les homicides et toutes les batailles, et tous les bruits désastreux filent leur courbe. Derrière l’arête de droite, la ligne des orients, des progrès.

Et tandis que la bande en haut du tableau est formée de la rumeur tournante et bondissante des conques des mers et des nuits humaines,

La douceur fleurie des étoiles et du ciel et du reste descend en face du talus, comme un panier, – contre notre face, et fait l’abîme fleurant et bleu là-dessous.

Мистическое

По косогорью ангелы превращают свои из шерсти соткàнные робы в сплетение трав изумрудных, стальных.

Луга объятые пламенем к вершине холма подбираются. Слева хребта невысокой гряды истоптаны зèмли всеми убийствами, битвами всеми, и все звуки, сулящие гибель, струятся оттуда.

Позади, справа, линия востоков, прогрессии солнц.

И в то время, как в верхней части картины оформилась полоса кружащегося и рвущегося ввысь гула раковин морских и ночей человеческих,

Звёзд и неба и всего остального расцветшая нежность, словно корзина, спускается, склона напротив, прямо на нас и в голубую цветущую бездну внизу превращается.

Aube

J’ai embrassé l’aube d’été.

Rien ne bougeait encore au front des palais. L’eau était morte. Les camps d’ombres ne quittaient pas la route du bois. J’ai marché, réveillant les haleines vives et tièdes, et les pierreries regardèrent, et les ailes se levèrent sans bruit.

La première entreprise fut, dans le sentier déjà empli de frais et blêmes éclats, une fleur qui me dit son nom.

Je ris au wasserfall blond qui s’échevela à travers les sapins: à la cime argentée je reconnus la déesse.

Alors, je levai un à un les voiles. Dans l’allée, en agitant les bras. Par la plaine, où je l’ai dénoncée au coq. À la grand’ville elle fuyait parmi les clochers et les dômes, et courant comme un mendiant sur les quais de marbre, je la chassais.

En haut de la route, près d’un bois de lauriers, je l’ai entourée avec ses voiles amassés, et j’ai senti un peu son immense corps. L’aube et l’enfant tombèrent au bas du bois.

Au réveil il était midi.

Заря

Летнюю обнял зарю.

Ещё не проснулась дворцовая площадь. Вода была мертва. Тени ночные ещё не исчезли с дороги лесной. Я шёл, пробуждая дыханья живые и тёплые, и россыпи драгоценных камней глядели из травы, и крылья вздымались бесшумно.

На тропе, − уже наполненной искрящейся моросью, прохладой дохнувшею, − первая антреприза − цветок, назвавший мне своё имя.

Улыбнулся водопаду, чьи белоснежные кудри сквозь пихты струились: как только серебром покрылась вершина, я увидел богиню.

Тогда, один за другим, я откинул покровы. Посреди аллеи, махая руками. На равнине, где я её обнаружил, когда петух прокричал. В городе она убегала, пропадая из виду среди куполов, колоколен, и, как нищий сбегая по мраморным плитам к реке, я её настигал.

Наверху, где кончалась дорога, рядом с лàвровой рощей, я окутал её теми покровами и прикоснулся едва к её необъятному телу. Заря и дитя упали к подножию леса.

Когда проснулся − был полдень.

Fleurs

D’un gradin d’or, – parmi les cordons de soie, les gazes grises, les velours verts et les disques de cristal qui noircissent comme du bronze au soleil, – je vois la digitale s’ouvrir sur un tapis de filigranes d’argent, d’yeux et de chevelures.

Des pièces d’or jaune semées sur l’agate, des piliers d’acajou supportant un dôme d’émeraudes, des bouquets de satin blanc et de fines verges de rubis entourent la rose d’eau.

Tels qu’un dieu aux énormes yeux bleus et aux formes de neige, la mer et le ciel attirent aux terrasses de marbre la foule des jeunes et fortes roses.

Цветы

С золотого уступа, − среди шёлковых лент, тончайших пепельно-серых покровов, зелёного бархата и дисков хрустальных, которые мало-помалу темнеют, подобно бронзе на солнце, − вижу как раскрывается дигиталис[5] на ковре серебряной филиграни, глаз и волос.

Крупицы жёлтого золота рассыпаны по агату, колонны красного дерева, несущие измрудами сверкающий купол, белого букеты атласа и тонкие линии рубиновых лоз окружают озёрную розу.

Словно некое божество с огромными глазами синими и с формами снежными, море и небо влекут роз молодых и упругих к террасам мраморным толпы.

Nocturne Vulgaire

Un souffle ouvre des brèches opéradiques dans les cloisons, – brouille le pivotement des toits rongés, – disperse les limites des foyers, – éclipse les croisées. – Le long de la vigne, m’étant appuyé du pied à une gargouille, – je suis descendu dans ce carrosse dont l’époque est assez indiquée par les glaces convexes, les panneaux bombés et les sophas contournés. Corbillard de mon sommeil, isolé, maison de berger de ma niaiserie, le véhicule vire sur le gazon de la grande route effacée: et dans un défaut en haut de la glace de droite tournaient les blêmes figures lunaires, feuilles, seins; – Un vert et un bleu très foncés envahissent l’image. Dételage aux environs d’une tache de gravier.

– Ici va-t-on siffler pour l’orage, et les Sodomes – et les Solymes, – et les bêtes feroces et les armées,

– (Postillon et bêtes de songe, reprendront-ils sous les plus suffocantes futaies, pour m’enfoncer jusqu’aux yeux dans la source de soie?)

– Et nous envoyer, fouettés à travers les eaux clapotantes et les boissons répandues, rouler sur l’aboi des dogues.

Un souffle disperse les limites du foyer.

Вульгарный ноктюрн

Ветра порыв прорывает в стенах бреши оперных декораций, − как попало расшвыривает прогнившие крыши, плывшие вкруг некой оси, во все стороны кидает тлеющие россыпи очагов, − задувает витражи, словно лампы. Пройдя вдоль виноградника и ногой опершись на загаргулину водостока, влезаю в карету той стародавней эпохи, о которой убедительно говорят и выпуклые стёкла, и раздутые чрезмерно бока, и округлые формы сидений. Сна моего одинокой похоронной повозкой, шутовства моего домом пастушьим сворачивает карета на газон большака, почти стершегося с лица земли: а в верхней, треснувшей, части стекла правого окна вращаются бледных лунных фигур очертанья, листья, груди, − черезчур уж сочная зелень и слишком густая синева наполняют картину. Лошадей распрягают невдалеке от жирным мазком нанесённого гравия.

– Свистом ли будут они вызывать здесь грозу и Содомы – а также Солимы, − полчища диких зверей и воинов вооружённых,

– (Возница и звери из снов найдут ли дорогу, заплутав в удушающих дебрях, чтобы до самых до глаз погрузить меня в шелк родника)

– И чтобы нас, посланцев, кнутами исхлёстанных, кинуть, воды бурные сквозь и разлитые вина, за лаем отрывистым псов колесить.

– Ветра порыв во все стороны тлеющие россыпи очага.

Marine

Les chars d’argent et de cuivre −

Les proues d’acier et d’argent −

Battent l’écume, −

Soulèvent les souches des ronces.

Les courants de la lande,

Et les ornières immenses du reflux

Filent circulairement vers l’est,

Vers les piliers de la forêt, −

Vers les fûts de la jetée,

Dont l’angle est heurté par des

tourbillons de lumière.

Морское

Колесницы из серебра и меди -

Кораблей носы из стали и серебра −

Взбивают пену, −

Волнуют заросли плавней.

Ланд потоки,

Отлива громадные рытвины

К востоку медленно движутся кругами,

К колоннам леса, −

К опорам дамбы,

Наклон которой встречает удары

Вихрей света.

Fête d’Hiver

La cascade sonne derrière les huttes d’opéra-comique. Des girandoles prolongent, dans les vergers et les allées voisins du Méandre, – les verts et les rouges du couchant. Nymphes d’Horace coiffées au Premier Empire, – Rondes Sibériennes, Chinoises de Boucher.

Зимний праздник

Шум водопада позади опереточных хижин. Брызжущие искр фонтанами ракеты продлевают, в садах и аллеях рядом с Меандром[6], заката зелёные и красные всполохи. Горация нимфы с причёсками времён Первой Империи, − Сибирские Хороводы, Китаянки Буше.

Angoisse

Se peut-il qu’Elle me fasse pardonner les ambitions continuellement écrasées, – qu’une fin aisée répare les âges d’indigence, – qu’un jour de succès nous endorme sur la honte de notre inhabileté fatale?

(O palmes! diamant! – Amour, force! – plus haut que toutes joies et gloires! – de toutes façons, partout, – Démon, dieu, – Jeunesse de cet être-ci; moi!)

Que les accidents de féerie scientifique et des mouvements de fraternité sociale soient chéris comme restitution progressive de la franchise première?…

Mais la Vampire qui nous rend gentils commande que nous nous amusions avec ce qu’elle nous laisse, ou qu’autrement nous soyons plus drôles.

Rouler aux blessures, par l’air lassant et la mer; aux supplices, par le silence des eaux et de l’air meurtriers; aux tortures qui rient, dans leur silence atrocement houleux.

Мученье

Возможно ли, чтобы Она меня сподвигла к прощенью, когда безнадёжно разбиты амбиции снова мои, − возможно ли, чтобы конец, в достатке встреченный полном, века, в нужде проведённые, враз перекрыл бы, − и чтобы день триумфа убаюкивал нас в постели стыда фатальной немочи нашей?

(О, пальмовые ветви! алмаз! – Любовь, сила! − всех наслаждений и почестей выше! – на любой вкус, повсюду, − демон, бог, − Юность того вон субъекта: моя!)

Чтобы научной феерии сводки и движения общественного братства были лелеимы, как постепенное возвращение отнятой несправедливо первоначальной свободы?

Но Вампирша, в язычников нас обращая, приказывает нам развлекать себя тем, что Она нам оставила, в противном же случае мы будем ещё нелепей

Кататься от ран по морю и по воздуху, от которого никнет всё живое, от пыток в тишине вод и воздỳхов губительных, от мучений, смеющихся в своей тишине, будто раздираемой волнами.

Métropolitain

Du détroit d’indigo aux mers d’Ossian, sur le sable rose et orange qu’a lavé le ciel vineux, viennent de monter et de se croiser des boulevards de cristal habités incontinent par de jeunes familles pauvres qui s’alimentent chez les fruitiers. Rien de riche. – La ville!

Du désert de bitume fuient droit, en déroute avec les nappes de brumes échelonnées en bandes affreuses au ciel qui se recourbe, se recule et descend, formé de la plus sinistre fumée noire que puisse faire l’Océan en deuil, les casques, les roues, les barques, les croupes. – La bataille!

Lève la tête: ce pont de bois, arqué; les derniers potagers de Samarie; ces masques enluminés sous la lanterne fouettée par la nuit froide; l’ondine niaise à la robe bruyante, au bas de la rivière; ces crânes lumineux dans les plants de pois, – et les autres fantasmagories – La campagne.