Артюр Рембо - Озарения

Облачное утро, в июле. Привкус золы в воздухе; − запах влажных поленьев, словно пòтом исходящих, в огне очага, − мокрые цветы, − развороченные променадов аллеи, − изморось водою наполненных рвов вдоль полей − почему бы уже не начать доставать елочные игрушки и ладанки?

Верёвочками стянул я колокольни; от окна к окну пустил гирлянды; цепи золотые – от звезды к звезде, и − танцую.

Пруд, водой после дождя переполненный, всё дымится. Кто та колдунья, что встанет над закатом белёным? Что за листва, цвета фиалки лесной, опадёт?

Покуда в празднествах братства всеобщего как вода утекают публичные фонды, колокол розового огня звонит в облаках.

Оживляя приятную склонность к китайским чернилам, черной пудрою мелкой нежно так моросит над моею бессонницей. Люстры огни пригасив, бросаюсь я на кровать и, повернувшись в сторону тьмы, вижу вас, дщери мои, мои царицы!

Ouvriers

O cette chaude matinée de février! Le Sud inopportun vint relever nos souvenirs d’indigents absurdes, notre jeune misère.

Henrika avait une jupe de coton à carreaux blanc et brun, qui a dû être portée au siècle dernier, un bonnet à rubans et un foulard de soie. C’était bien plus triste qu’un deuil. Nous faisions un tour dans la banlieue. Le temps était couvert, et ce vent du Sud excitait toutes les vilaines odeurs des jardins ravagés et des prés desséchés.

Cela ne devait pas fatiguer ma femme au même point que moi. Dans une flache laissée par l’inondation du mois précédent à un sentier assez haut, elle me fit remarquer de très petits poissons.

La ville, avec sa fumée et ses bruits de métiers, nous suivait très loin dans les chemins. O l’autre monde, l’habitation bénie par le ciel, et les ombrages! Le Sud me rappelait les misérables incidents de mon enfance, mes désespoirs d’été, l’horrible quantité de force et de science que le sort a toujours éloignée de moi. Non! nous ne passerons pas l’été dans cet avare pays où nous ne serons jamais que des orphelins fiancés. Je veux que ce bras durci ne traîne plus une chère image.

Рабочие

О, жаркое февральское утро! Не ко времени югом повеяло, наши разбудив воспоминанья нелепых оборванцев, оживив нашу нищенку-юность.

На Энрике была хлопчатная юбка в коричнево-белую клетку, которую следовало бы носить в прошлом веке, чепец с лентами и шелковый шейный платок. Наряд печальнее траура. Мы гуляли в предместье. Небо обложилось, и этот ветер с юга разорённых садов и иссохших лугов прель будоражил.

Жену это беспокоило, видимо, меньше, чем меня. Забравшись довольно высоко по тропинке, она показала мне мелких рыбёшек в луже, оставшейся после наводненья прошлого месяца.

Город, с его дымом и шумом, ремёсел различных орудьями производимом, следовал за нами весьма долго на наших путях. О, другой мир, приют, небом и сенью дерев благословенный! Юг вызывал в памяти достойные сожаления превратности моего детства, летние приступы отчаянья, чудовищное скопление силы и знаний, которое судьба моя от меня всегда отводила. Нет! Не проведём мы лето в этой скряге-стране, где мы так навсегда и останемся помолвленными сиротами. Я не хочу, чтобы огрубевшая эта рука с силой тащила за собой милый образ.

Les Ponts

Des ciels gris de cristal. Un bizarre dessin de ponts, ceux-ci droits, ceux-là bombés, d’autres descendant ou obliquant en angles sur les premiers, et ces figures se renouvelant dans les autres circuits éclairés du canal, mais tous tellement longs et légers que les rives, chargées de dômes, s’abaissent et s’amoindrissent. Quelques-uns de ces ponts sont encore chargés de masures. D’autres soutiennent des mâts, des signaux, de frêles parapets. Des accords mineurs se croisent et filent, des cordes montent des berges. On distingue une veste rouge, peut-être d’autres costumes et des instruments de musique. Sont-ce des airs populaires, des bouts de concerts seigneuriaux, des restants d’hymnes publics? L’eau est grise et bleue, large comme un bras de mer. – Un rayon blanc, tombant du haut du ciel, anéantit cette comédie.

Мосты

Серого цвета хрустальные небеса.

Причудливый рисунок мостов, − то прямых, то полукружьями выгнутых, то нисходящих, то вкось под углами идущих по отношению к первым, и эти фигуры, обновляясь в обводах канала, становятся столь лёгкими и удлинёнными, что отягощённые соборами берега проседают и уменьшаются. Некоторые из этих мостов ещё и лачуги несут на себе. Другие обрастают мачтами, сигнальными вышками, хрупкими парапетами. Минорные аккорды скрещиваются в воздухе и текут, как вода, струнных созвучья ввысь уплывают от берегов. Замечаешь там красную куртку, другие костюмы, или − как посверкивают инструменты оркестра. Простолюдинов ли арии, синьоров концерты, или гулянья в саду городском? Вода, серая и голубая, широка, словно моря рукав. − Белый луч, падая с неба, в ничто превращает комедию эту.

Ville

Je suis un éphémère et point trop mécontent citoyen d’une métropole crue moderne, parce que tout goût connu a été éludé dans les ameublements et l’extérieur des maisons aussi bien que dans le plan de la ville. Ici vous ne signaleriez les traces d’aucun monument de superstition. La morale et la langue sont réduites à leur plus simple expression, enfin! Ces millions de gens qui n’ont pas besoin de se connaître amènent si pareillement l’éducation, le métier et la vieillesse, que ce cours de vie doit être plusieurs fois moins long que ce qu’une statistique folle trouve pour les peuples du continent. Aussi comme, de ma fenêtre, je vois des spectres nouveaux roulant à travers l’épaisse et éternelle fumée de charbon, – notre ombre des bois, notre nuit d’été! – des Erynnies nouvelles, devant mon cottage qui est ma patrie et tout mon coeur puisque tout ici ressemble à ceci, – la Mort sans pleurs, notre active fille et servante, un Amour désespéré et un joli Crime piaulant dans la boue de la rue.

Город

Я − эфемерный и совсем не брюзгливый гражданин метрополии, считавшейся современной, поскольку как во внутреннем убранстве, так и в экстерьере домов, и даже в самом плане города искусно и как бы играючи удалось избежать хоть чего-то, что было бы отмечено вкусом. Здесь вам не придётся кричать от радости, обнаружив следы хоть какого-нибудь памятника предрассудкам. Мораль и язык сведены к их самым простым выраженьям, наконец-то! Эти мильоны людей, которым нет нужды даже знать друг друга, живут столь одинаково, − ученье, ремесло, старость, − что сама продолжительность этой жизни должна быть во много раз меньше той, которую обнаруживает безумная статистика для народов континента. Также как, из своего окна, я вижу лишь призраков новых, валом валящих сквозь густой и вечный дым сжигаемого угля, – наш сумрак лесов, наша летняя ночь! – новых Эриний, перед моим коттеджем, который и есть моя родина и всё сердце моё, ведь всё здесь подобно этому: Смерть без слёз, деятельная наша дева и служанка, Любовь, всякой надежды лишённая, и прелестное Преступленье, скулящее в уличной грязи.

Ornières

À droite l’aube d’été éveille les feuilles et les vapeurs et les bruits de ce coin du parc, et les talus de gauche tiennent dans leur ombre violette les mille rapides ornières de la route humide. Défilé de féeries. En effet: des chars chargés d’animaux de bois doré, de mâts et de toiles bariolées, au grand galop de vingt chevaux de cirque tachetés, et les enfants, et les hommes, sur leurs bêtes les plus étonnantes; – vingt véhicules, bossés, pavoisés et fleuris comme des carrosses anciens ou de contes, pleins d’enfants attifés pour une pastorale suburbaine. – Même des cercueils sous leur dais de nuit dressant les panaches d’ébène, filant au trot des grandes juments bleues et noires.

Колеи

Справа, в этом уголке парка, летняя заря пробуждает и чуткие листья, и остывшей земли испаренья, и неясные звуки; слева склоны своей фиолетовой тени держат ещё под покровом влажной дороги тысячами разбежавшиеся колеи. Феерий дефиле. В самом деле: колесницы, в которых и деревянные позолотой покрытые звери, мачты и цветистые паруса, двадцать на полном скаку цирковых лошадей в яблоках, и дети, и взрослые, оседлавшие диковинных животных, двадцать экипажей в праздничном уборе с цветами и флагами, с обронным[2] узором, словно старинные или сказочные кареты, с детьми, наряженными для пригородной пасторали. − И даже гробы под балдахинами ночи, взметнувшие эбеновые островерхие свои столпы, рысью бегущих кобыл влекомые, голубых и черных как смоль.

Villes [I]

L’acropole officielle outre les conceptions de la barbarie moderne les plus colossales. Impossible d’exprimer le jour mat produit par ce ciel immuablement gris, l’éclat impérial des bâtisses, et la neige éternelle du sol. On a reproduit dans un goût d’énormité singulier toutes les merveilles classiques de l’architecture. J’assiste à des expositions de peinture dans des locaux vingt fois plus vastes qu’Hampton-Court. Quelle peinture! Un Nabuchodonosor norwégien a fait construire les escaliers des ministères; les subalternes que j’ai pu voir sont déjà plus fiers que des Brahmas, et j’ai tremblé à l’aspect des gardiens de colosses et officiers de construction. Par le groupement des bâtiments en squares, cours et terrasses fermées, on a enivré les cochers. Les parcs représentent la nature primitive travaillée par un art superbe. Le haut quartier a des parties inexplicables: un bras de mer, sans bateaux, roule sa nappe de grésil bleu entre des quais chargés de candélabres géants. Un pont court conduit à une poterne immédiatement sous le dôme de la Sainte-Chapelle. Ce dôme est une armature d’acier artistique de quinze mille pieds de diamètre environ.

Sur quelques points, des passerelles de cuivre, des plates-formes, des escaliers qui contournent les halles et les piliers, j’ai cru pouvoir juger la profondeur de la ville! C’est le prodige dont je n’ai pu me rendre compte: quels sont les niveaux des autres quartiers sur ou sous l’acropole? Pour l’étranger de notre temps la reconnaissance est impossible. Le quartier commerçant est un circus d’un seul style, avec galeries à arcades. On ne voit pas de boutiques, mais la neige de la chaussée est écrasée; quelques nababs aussi rares que les promeneurs d’un matin de dimanche à Londres, se dirigent vers une diligence de diamants. Quelques divans de velours rouge: on sert des boissons populaires dont le prix varie de huit cents à huit mille roupies. À l’idée de chercher des théâtres sur ce circus, je me réponds que les boutiques doivent contenir des drames assez sombres. Je pense qu’il y a une police; mais la loi doit être tellement étrange, que je renonce à me faire une idée des aventuriers d’ici.

Le faubourg, aussi élégant qu’une belle rue de Paris, est favorisé d’un air de lumière. L’élément démocratique compte quelques cents âmes. Là encore les maisons ne se suivent pas; le faubourg se perd bizarrement dans la campagne, le «Comté» qui remplit l’occident éternel des forêts et des plantations prodigieuses où les gentilshommes sauvages chassent leurs chroniques sous la lumière qu’on a créée.

Города(I)

Официальный акрополь выше колоссальнейших концепций модéрновой дикости. Словами передать невозможно матовый свет, рождённый неизменно серым небом, зданий царственный блеск и вечный снег мостовых. С чрезвычайным, чудовищным в своей грандиозности, размахом здесь воспроизведены все классические дивности архитектуры. Я посещаю выставки живописи, которые места занимают в двадцать раз больше Хемптон Корта. Какая живопись! Норвежский Навуходоносор велел возвести министерские лестницы; субалтерны[3], которых мог я лицезреть, будут уж надменней браманов, а при виде блюстителей колоссов и строительства служащих я трепетал. Зàпили кучера − поскольку в результате группирования зданий квадратами закрылись дворы и террасы. Парки воспроизводят первобытную природу обработанную с высоким искусством. В Вышгороде есть участки, которые объяснить невозможно: моря рукав свободный от судов зыбь свою катит градовой крупы синью меж каменных берегов с их гигантскими канделябрами. Короткий мост ведёт к потерне[4], той, что сразу под куполом церкви Сент-Шапель. Этот купол − искусно сделанная стальная арматура в диаметре составляет приблизительно пятнадцать тысяч футов.