Олег Егоров - Бульварный роман
Поэтому бегает ракля по дну трафарета,
И сушится в лодке балкона богатый улов…
И долго бледнеешь, пока не воскликнешь: «Карету!»,
Как будто бы нет в языке выразительных слов.
1989
В кругу собутыльников, в шумном семейном
Овале – одна канитель да морока.
Опять и опять как войска Валленштейна,
На все города наступает барокко.
Не то чтоб в готическом своде законов
Наметилась трещина, дело не в этом,
А клонятся головы спящих грифонов
Все ниже к рабоче-крестьянским советам.
Опять начинается. Боже, не выдай!
Прости нас, отпетых! На то ты и Отче!
Как белые лица над матерью Лидой,
Стоят над Невой погребальные ночи.
1990
Б. Ардову
Станционная блажь или вылезет чьим-то плечом,
Или выскочит бранное слово как черт на пружине…
Только шепчутся два господина не знамо о чем,
И один, из таких, что гуляют с повязкой в дружине,
Почерневшей эмалью «нехай – усмехнулся – живе»:
Пусть гуляет, мол, нехристь до первой крутой гекатомбы.
И топор шерстяной, что на крепкой его голове,
Закачался под смех, обнажающий черные пломбы.
Осторожные двери тебя на Кольце подобрав -
Ибо город подобен ходящей по кругу ослице -
Закрываются. Что нам пенять на фаллический нрав?
Если это – враги, возлюби их, мой брат смуглолицый.
Как рука, обведенная ручкой на белом листе,
Был наивен мой взгляд лишь недавно еще на предметы.
Я и ведать не смел, кто плетется в лохматом хвосте,
Облизавшем полшара на службе у дикой кометы.
1990
«Октябрьское поле» совсем не похоже на поле,
Как та же Солянка на пачку рассыпанной соли.
И все позабыто, и все существует для вида.
Лишь старый начетчик грозит шестопером Давида.
Умытая собственной грязью, столица родная
Мешает подняться до жизни как жаба грудная:
Лежи на лопатках и думай, что ты – карбонарий,
Поскольку не вышел в князья неумытою харей.
1990
Скрипит под ногами таверна,
Гуляя туда и сюда.
Кто знает, как медленно-верно
Сгущается в жилах вода?
Но зверя достать из глубинки,
Из самой морской глубины,
Не хватит железной дубинки,
А сильные средства нужны:
Нужны амулеты и хватка.
Когда китобой на ходу -
Повадка идет на повадку
В свистящем соленом аду.
Но все это – завтра, а прямо
Сегодня за длинным столом
Мы тянем свой портер до грамма,
Как тянут четвертый псалом,
Как тянут угрюмо и дружно
Убийцу за каменный хвост.
Как здесь подобает. Как нужно,
Пока не затеплился ост.
1997
Памяти И. Бродского
Ты стоял в стороне, и когда облачались в ливреи,
И трехцветные шарфы мотали на шеи когда,
И когда раздевались публично, с упорством еврея
Ты стоял, как в болоте подбитая ряской вода.
Ты стоял, словно ком в красном горле союза поэтов,
Раздвигая щитки дифтерии нажимом плеча,
Ты стоял, как стояли в кавычках из двух пистолетов
Офицер и штафирка, похожий на злого грача.
Глупо верить себе и не верить, естественно, глупо.
Остаются приборы: угольник, рулетка, безмен…
Ты пытался еще различить в многократную лупу
Хоть какие-то признаки явных для нас перемен.
Можно жить без оглядки на местные взгляды косые,
На соседей, на камни, летящие в твой огород.
Кроме странных успехов, есть многое в здешней России:
Есть машина-река, ни вокруг не объехать, ни вброд…
Есть великий-могучий, есть повод за мертвых напиться,
И в углах заповедных скрываются щедрость и честь,
Есть сибирский тулуп и медвежьи при нем рукавицы,
И Васильевский остров на карте, естественно, есть…
Но теперь ни тебе, ни в тебя угодить не возможно:
Опустился шлюп маломерный в объятия мглы.
Рыжий ангел едва ли возился с тобой на таможне,
Поминая верблюда и тесное ухо иглы.
1997
Юленьке Белявской
Первый раз на московских бульварах
И последний, как водится, раз,
Где кривые березы в шальварах
Совершают вечерний намаз,
Обращенные, как одалиски,
Силой ветра на южный восток,
Мы с тобой состоим в переписке
Нашей жизни на белый листок.
По глубоким и мелким сугробам,
По засечкам и пробам Кольца
Мы идем, как соседи за гробом
