Хорхе Борхес - Алгорифма
ПОЭТ ХIII ВЕКА
В безвестного сонета черновик,Который всем другим уже преддверит,Он смотрит и глазам своим не верит —Как бриллиант попал в мой грязевик?
Царь-случай срифмовать его подвигКатрены и терцеты. ДостоверитОткрытие: канон не числозверит!Гром соловьиный вписан в грановик!
Посмеет кто назвать строй стоп шаблоном?Каким неимоверным АполлономОн вдохновлён, открывший архетип?
Жадный кристалл, который заключаетВсе дни и ночи, взор любой отчает.Твой лабиринт, Дедал? Твой сфинкс, Эдип?
ГОЛЕМ
Коль скоро (утверждает грек в Кратиле)Имя есть вещи архетип и буквыРозы цветок содержат, знать чубуквыТы накурился, той, что в крокодиле.
А сочетанье гласных и согласныхСодержит имя страшное, чья сущностьШифрует Бога. Имени присущностьВещей первична — много ль несогласных?
Так учит каббала. Адам и звёздыВ саду имя то знали, пока порчаГреха их не разъела и лиц корчаМорщины оставляет, как борозды.
Искусства и наивность человекаБезмерны, и мы знаем: народ БогаИскал имя, что пагубогубого,Носитель чей имел бы чело века.
История моя — про грех на праге,Над коим не владычествует автор,Для книжечки названия избрав тор.Иуда Лев раввином был из Праги.
Желая знать, что Бог один лишь знает,Иуда Лев через перестановкуБукв в именах и их рекомпоновкуНашёл имя, язык что препинает,
Так страшно оно. Меч, Врата в нём, Эхо,Гость и Хозяин, и Дворец. То имяНад куклом прошептать, надежду имя,Решился он отнюдь не ради смеха.
У симулякра приоткрылось векоИ он увидел мир, цветной и разный.Див встал, шаг первый сделав несуразный,И тотчас же ходить стал человеко.
Со временем увидел (как и все мы),Что он в сетях До, После, Вчера, Ныне,Право и Лево. Как рабы, верны неНазванья, денотанты — слуги семы.
Иуда Лев, за чудищем смотревший,Прозвал своё творенье кличкой «Голем»,О чём поведал агиограф Схолем,В трудах своих весьма поднаторевший.
Как рэбэ объяснял мироустройство:«Твоя нога, моя. Это — ширинка».Из рыбы как последняя икринка,Из синагоги вылетело ройство…
Была ли это в графике ошибкаИли в произнесении святогоИмени, только не было готовоСозданье говорить, тупое шибко.
Было в глазах его нечто собачье,Нет, даже не собачье, но взгляд вещиСледил за рэбэ пристально, зловеще.Таким должно быть Вия очебачье.
Весьма ущербным получился Голем,Так что при его виде кот раввинаПрочь убегал, как если бы кровинаУблюдка была в смеси с алкоголем.
К творцу своему длани простирая,Копируя его Творцу моленья,Руками Голем расточал хваленьяС тупой улыбой: «Рэбэ! Твой икра я!»
Хоть с нежностью глядел, но и со страхомРаввин на своё детище: «ОткудаЭтот сын трудный, пища чья — сок уда,Столь набожен, безжизненным быв прахом?
Зачем к серии символов несметнойЕщё один добавлен и в напраснойПутанице явлений нитью краснойВплетено чудо явью столь заметной?»
В час, скудный светом грех, тот что на прагеЛежит, есть претыканий всем податель.Кто скажет нам, что чувствовал Создатель,Взирая на раввина, что из Праги?
ДРУГОЙ
В первом из своих — строка не хила! —Бронзовых гекзаметров, взываетК пылкой музе грек: свет одеваетВ пурпур, а потом — про гнев Ахилла.
Ведал он, что Некто освещаетИщущим лучом души потёмки.Веет там, где хочет чадо тёмки,И что осенит, то освящает.
Если ты предызбран, испытаетКаждого особо грозный Некто:Мильтона — стен мраком (вот он мне кто),
Ссылкою Сервантес прирастает.Что Его — металл, и букв есть память.Наше же, как шлак, будет стопа мять.
ЗЕРКАЛУ
Что, зеркало, опять подстерегаешь?Зачем двойник таинственный мне вторитИ вновь навстречу путь во мраке торит,А ты ему явиться помогаешь?
Что, снова меня взглядом постигаешь,Который вопросительно риторит:«Тот ли ты Борхес, бойко тараторитКоторый так?» Умолкнуть предлагаешь?
В углах уж амальгамою облезно,А всё число предметов умножаешь.Я знаю, что меня ты отражаешь
Как прежде, и слепым быть бесполезно.Когда умру, копировать ты будешьДругих и быстро Борхеса забудешь.
ЗЕРКАЛО
С детства я зеркал боялся, веря,Что лицо чужое вдруг покажетИли же, бездушное, накажетМаской мертвеца с печатью зверя
На челе, публично достоверяТо, о чём не каждый и расскажет,Смелости набравшись, чем докажет,Что у ада есть как бы предверя.
А ещё боялся я, что времяПотечёт в обратном направленьеИ пространства будет искривленье —
Не гляди в зерцальное смотремя!Видит Бог и видят теперь людиТо, что не смешно в старом верблюде.
В ПАМЯТЬ АНЖЕЛИКИ
Сколько возможных вновь и вновь рожденийБог этой бедной маленькой усопшейНазначил! Здесь же сколько у особ шейСтолько химер, сказал отец дваждений.
Когда умру, то прошлого не станет,А с ней ещё не ставшее погибло.Померкло для неё небоогибло,День звёздами оплакан, что настанет.
Я умер, как она, для бесконечныхНесбывшихся событий, царь чей — случай.Из глубины юдольных злополучий
Ко Господу взываю: из венечныхВенцом дел добрых кто как Анжелика?К добру она стремилась недвулико.
КОТУ
Столь зеркала как ты не молчаливыИ не столь тайно утро приключений,Красив тигро-пантерый зверь влечений,И от любви к нему с ума сошли вы.
В силу какого вышних сил декретаУму не постижимого должны мыИскать тебя ночами? А инымиДелами, воплощение секрета,
Когда нам заниматься? БлагосклоненХребет твой к нашей ласке от дней давнихНастолько, что не вникнуть никогда в них —
Столп нёбный ещё не был свавилонен!Из времени другого ты, из сферыЭзотеричной, сон как про новь эры.
ПЕЧАЛЬНИКУ
Вот кем я был: мечом, что испытанийСледы хранит, прямым стихом саксонца,Морями-островами не без солнцаЛаэрта сыну на стезях скитаний,
Садами философии, листанийИсполненным анналом, вид червонцаИмеющей луной над перезвонцаСтраной, жасмином душным двух шептаний.
Но что теперь всё это? УпражненьеМоё в версификации от грустиНимало не спасёт, ни в небе утро
Забывшая звезда, чьих рос влажненьеЖемчужине подобно, только в хрустеПечаль есть под ногами перламутра.
1971
Два человека по Луне ходили,Затем другие. Что тут может слово?Событие, а столь кружноголово,Как если б вы душе вновь навредили.
От жути опьянев, только и риска,Уитмена потомки по пустынеВ скафандрах шли, свой флаг в скалистой стыниЧтоб водрузить, что сладок, как ириска.
Любовь Эндимиона, гипогриф иСтранная сфера Герберта УэллсаПодтверждены. Не лжёт так принц Уэллса,Как президент страны, у тайн где грифы.
Нет на земле того, кто б их храбрееБыл и счастливей, ликов день бессмертный!Хоть Одиссей, как все, простой был смертный,Ума в Элладе не было острее.
Луна, которой жертвы вековыеПриносятся как идолу с печальнымЛицом, но и страдальчески-кончальнымТеперь, аки химера, на их вые.
ИЗРАИЛЮ
