Джордж Байрон - Манфред

АКТ ТРЕТИЙ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Который час?

Час до заката солнца,И вечер обещает быть прелестным.

Скажи, ты все ли приготовил в башне,Как я велел?

Все, господин, готово.Вот ключ и вот шкатулка.

Хорошо.Теперь иди.

Мир снизошел мне в душу,Мир, мне еще неведомый донынеИ непонятный. Если б я не знал,Что самое обманчивое в мире —Химеры философских измышлений,Что мудрость их — пустейшая из фразВ учено-схоластическом жаргоне,Я, кажется, охотно бы поверил,Что золотые грезы о Калоне[18]Уже сбылись, что я его сыскалВ себе самом. Мой мир недолговечен,Но все же хорошо его изведатьХотя однажды. Нужно записать,Что есть такое ощущенье… Кто там?

Аббат святого Мориса.

Мир дому!

Благодарю, святой отец! Да будетДля замка твой приход благословеньем.

Дай бог, чтоб было так! Но я желал быПоговорить глаз на глаз.

Выйди, Герман.Что скажет мой достопочтенный гость?

Скажу без предисловий: сан, седины,Желание добра тебе и нашеДавнишнее соседство, хоть знакомыИ не были с тобою мы, дают мнеНа это право. Странный и ужасныйПронесся слух, и этот слух позоритТвое, граф, имя, — доблестное имя,Которое ты должен для потомстваТаким же и оставить.

Продолжай.Я слушаю.

Ты, говорят, предалсяГреховным и таинственным наукам,Вступил в союз с сынами преисподней,С нечистой силой демонов и бесов,Блуждающих в долине сени смертной.С людьми, своими братьями по духу,Общаешься ты редко, жизнь проводишьВ уединенье, — свято ли оно?

Скажи, кто распускает эти слухи?

Мои благочестивые собратья,Окрестный люд, — твои вассалы даже,Что на тебя взирают с беспокойством,Да мы и все за жизнь твою трепещем.

Возьми ее.

Я прихожу спасать,А не губить. Я не хочу касатьсяТвоей души, но, если справедливыВсе эти слухи, верь, еще не поздноОчиститься от скверны покаяньемИ примириться с церковью и небом.

Я выслушал. И вот что я отвечу:Кто б ни был я, но я не изберуПосредником меж мной и небесамиНи одного из смертных. Если яУставы нарушаю — покарайте.

Мой сын, я не о каре говорю, —Я только призываю к покаянью.Пусть наказует небо. «Мне отмщенье»,Сказал господь, и, со смиренным сердцем,Раб господа, я только повторяюЕго глаголы грозные.

Старик!Ни власть святых, ни скорбь, ни покаянье,Ни тяжкий пост, ни жаркие молитвы,Ни даже муки совести, способной,Без демонов, без страха пред геенной,Преобразить в геенну даже небо, —Ничто не в состоянии исторгнутьИз недр души тяжелого сознаньяЕе грехов и сокровенной муки.Та кара, что преступник налагаетСам на себя, страшней и тяжелееЗагробных мук.

Я рад все это слышать,Затем что все это должно сменитьсяНадеждой благодатной, что спокойноВзирает на блаженную обитель,Ее же всякий ищущий обрящет,Коль скоро он покинет путь неправый.Начало же спасения — сознаньеЕго необходимости. Покайся —И все грехи, что отпустить я властен,Я отпущу, — что преподать сумею,Все преподам.

Когда несчастный Нéрон,Чтобы избегнуть мук позорной смертиПеред лицом сенаторов, недавнихЕго рабов, ударил в грудь кинжалом,Какой-то воин, полный состраданья,Прижал свой плащ к его смертельной ране,Но Нерон оттолкнул его и молвилС величием во взоре: «Слишком поздно!»

К чему ты клонишь речь?

Я отвечаюНа твой призыв к спасенью: слишком поздно!

Нет, никогда не поздно примиритьсяС своей душой, а чрез нее и с небом.Иль у тебя нет никаких надежд?Ведь даже те, что в небеса не верят,Живут какой-нибудь земной мечтой,Прильнувши к ней, как тонущий к тростинке.

О да, отец, и я лелеял грезы,И я мечтал на утре юных дней:Мечтал быть просветителем народов,Достичь небес, — зачем? Бог весть! быть может,Лишь для того, чтоб снова пасть на землю,Но пасть могучим горным водопадом,Что, с высоты заоблачной свергаясьВ дымящуюся бездну, восстаетИз бездны ввысь туманами и сноваС небес стремится ливнем. — Все прошло,И все это был сон.

Но почему же?

Я обуздать себя не мог; кто хочетПовелевать, тот должен быть рабом;Кто хочет, чтоб ничтожество призналоЕго своим властителем, тот долженУметь перед ничтожеством смиряться,Повсюду проникать и поспеватьИ быть ходячей ложью. Я со стадомМешаться не хотел, хотя бы могБыть вожаком. Лев одинок — я тоже.

Зачем не жить, не действовать иначе?

Затем, что я всегда гнушался жизни.Я не жесток; но я — как жгучий вихрь,Как пламенный самум, что обитаетЛишь в тишине пустынь и одинокоКружит среди ее нагих песков,В ее бесплодном, диком океане.Он никого не ищет, но погибельГрозит всему, что встретит он в пути.Так жил и я; и тех, кого я встретилНа жизненном пути, — я погубил.

Увы! Я начинаю опасаться,Что я тебе помочь уже не в силах.Но ты еще так молод, я хотел бы…

Святой отец! Есть люди, что стареютНа утре дней, что гибнут, не достигнувДо зрелых лет, — и не случайной смертью,Иных порок, иных науки губят,Иных труды, иных томленье скуки,Иных болезнь, безумье, а иных —Душевные страдания и скорби.Страшнее нет последнего недуга:Все имена, все формы принимая,Он требует гораздо больше жертв,Чем значится в зловещих списках Рока.Вглядись в меня! Душевные недугиЯ все познал, хотя довольно б былоИ одного. Так не дивись тому,Что я таков, дивись тому, чем был я,Тому, что я еще живу на свете.

Но выслушай…

Отец, я уважаюТвои года и звание; я верю,Что ты пришел ко мне с благою целью,Но ты предпринял тщетный труд. Быть грубымЯ не хочу, — я лишь тебя щажу,А не себя, так резко обрываяНаш разговор — и потому — прости!

Он мог бы быть возвышенным созданьем.В нем много сил, которые могли быСоздать прекрасный образ, будь ониНаправлены разумнее; теперь жеЦарит в нем страшный хаос: свет и мрак,Возвышенные помыслы — и страсти,И все в смешенье бурном, все мятетсяБез цели и порядка; все иль дремлет,Иль разрушенья жаждет: он стремитсяК погибели, но должен быть спасен,Затем что он достоин искупленья.Благая цель оправдывает средства,И я на все дерзну. Пойду за нимНастойчиво, хотя и осторожно.

СЦЕНА ВТОРАЯ