Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения 1939–1961
Последние стихи Слуцкого… Эта тетрадь, а вернее, несколько толстых тетрадей еще выйдут когда-нибудь отдельной книгой, то будет одна из удивительных книг русской поэзии. Она писалась после смерти жены.
Жена Слуцкого Татьяна Борисовна Дашковская, спутница его жизни с 1957 года, болела долго и безнадежно. Вопреки всему, вопреки точному знанию о ее болезни, Слуцкий спасал ее как мог и верил, что она переживет его. Ее смерть в феврале 1977 года не могла быть для него неожиданностью и все же была ею, была страшным ударом. Оказалось, что ее жизнь, ее болезнь, ее спасение и были в 70-е годы основными нитями, привязывавшими к жизни и его.
И пока обрывались иные ниточки и цепочки, пока рушилось все остальное, оставшееся, Слуцкий заполнял тетради стихами. Стихами, буквально лившимися из него. В этих тетрадях, в этих стихах — многое и разное. Прежде всего — скорбь потери, сказавшаяся во многих строках. Ощущение, что происходит последний разговор с друзьями, современниками, страной («Я знаю, что „дальше — молчанье“, поэтому поговорим, я знаю, что дальше — безделье, поэтому сделаем дело»). Вдруг вспыхивающая надежда, что, может быть, удастся прорваться, как удавалось когда-то. И несмолкающая любовь к людям. И сомнения в великом деле литературы, которому служил всю жизнь, и прежде всего в том, что делал и сделал сам. И отчаянные просьбы: «Умоляю вас, Христа ради, с выбросом просящей руки, раскопайте мои тетради, расшифруйте черновики». И горькие, даже страшные пророчества. И благословение остающейся жизни:
Продолжается жизнь — даже если я кончился.Продолжается жизнь — даже если я скорчился,словно в огненной вьюгебумажный листок.Все равно: юг на юге,на востоке — восток.
Это продолжалось три месяца. В мае 1977 года Слуцкий ушел в душевную депрессию, умолк. Следующие девять лет он провел в больницах, в пустой квартире (не желал никого видеть: «Не к кому приходить», — отвечал по телефону на просьбу друзей о встрече), снова в больнице, в семье брата, среди любящих и заботливых людей. Был здрав умом, памятлив, по-прежнему точен и остер в оценке ситуаций в стране и в мире, в добрые минуты звонил старым знакомым и подолгу разговаривал с ними. Но — дара не было, стихи уже не приходили. И это, по-видимому, доставляло самые большие страдания. Смерть избавила его от них 23 февраля 1986 года.
Когда думаешь о его жизни, видишь, что в чем-то она была такой же тяжелой, как у его сверстников, в чем-то — тяжче. И все же он был счастливым человеком. Он не давал себе пощады, и он осуществился.
А еще — он проделал многие стадии того пути, на который мы сейчас ступили, пути духовного и нравственного высвобождения. Все, что мог, он сделал для того, чтобы его соотечественникам было чуточку легче. Вот почему его слово не только прекрасно, оно еще и настойчиво: так отцы и друзья предупреждают о крутых поворотах и пропастях, которые они разглядели раньше нас. Расслышим ли? Прислушаемся ли?
Юрий Болдырев
ИЗ РАННИХ СТИХОВ**
ГЕНЕРАЛ МИАХА[1], НАБЛЮДАЮЩИЙ ПЕРЕХОД ИСПАНСКИМИ ВОЙСКАМИ ФРАНЦУЗСКОЙ ГРАНИЦЫ
Республика дозволила войти,Но факт есть факт и — горе побежденным.Оркестр молчит, и свернуты знамена.И генерала нету впереди.
Он на трибуне занял место с краю,В седин приличье лысину убрал.
Так в клуб — смотреть — приходят шулера,Когда за стол их больше не пускают.
Седой старик, почтеннейший старик,Слегка на пенсии, болезнью чуть разбитый…А он стоит и мучает парикИ примеряет лоб к самоубийству.
О, все б вернуть! О, если б все отдать —Почет, богатство, мелочи регалий —За то, чтоб здесь разбитым генераломС разбитой армией в концлагерь прошагать!
И, лавочников левых убежденийСмеша, он проборматывает вниз:— Неплохо, мальчики, хоть сапоги грязны —Штыки блестят — оно важней в сраженьи.Но шаг! Где шаг! Дыханье — затаить!Вы репутацию мне портите, мальчишки!
Им давят грудь их орденские книжки,Где ваша подпись, генерал, стоит.
ИНВАЛИДЫ
1На Монмартре есть дом, на другие дома не похожий,Здесь живут инвалиды, по прозвищу «гнусные рожи».Это сказано резко, но довольно правдиво и точно.Их убогие лица настолько противны природе,Что приличные дамы обычно рожают досрочноПри поверхностном взгляде на этих несчастных уродин!Это сказано резко, но довольно правдиво и точно.Им пришлось быть на фронте, и смерть надавала пощечин.Оскорбила их смерть и пустила по свету, как камень.И они побрели, прикрывая несчастье руками.И, чтоб лучших пейзажей не портили эти бродяги,Чтоб их жен и невест от такого позора избавить —Их толкнули сюда и расторгли законные браки —Потому что они не имеют законного права!Им тепло, и похлебка, и в праздники можно быть пьяным.Но нельзя же без женщин! Остается одна Марианна.О, пришла бы сюда эта тихая девушка в белом,Они рвали б на части продолговатое тело.Затерзали бы насмерть, но любили б не меньше.Потому что нельзя же, нельзя же, нельзя же без женщин.
2В пять часов по утрам санитар умываться будил их.Он их любит, и лупит, и зовет их «мои крокодилы!»Крокодилы встают и довольны, не вспомнил покуда,Но недаром на стенах дары господина Ахуда.Этот мсье — он ученый. И вообще недурной человечекС перепутанным прошлым, с особым прищуром на вещи.Он помешан на правде. И чтоб скрытое стало открытым,Он прислал зеркала. Зеркала. Зеркала — инвалидам.Закрывайтесь, клянитесь, в ресницы глаза затушуйте!Вы посмотрите! Истина восторжествует!После дня размышлений о том, что не так уже страшно,После ночи забытья — простой человеческой ночиВас согнут, вас сомнут, оглушат. Ошарашат.Эти темные маски. Их точность. Их тихая точность.Так недаром Париж называет вас «гнусные рожи»!Глас народа — глас божий.Они падают ниц! Пощади, всемогущий!О, не дай нам смотреть, о, за что ты караешь невинных!Но ему все равно! Он имеет Марию и кущи,И ему наплевать.Он — довольно красивый мужчина.
БАЗИС И НАДСТРОЙКА
Давайте деньги бедным,Давайте хлеб несытым,А дружбу и любезностьКуда-нибудь несите,Совсем в другое место,Где трижды в день еда,Несите ваши чувства,Тащите их туда.Я вычитал у Энгельса,Я разузнал у Маркса,На что особо гневаютсяРассерженные массы:На то, что хлеба — мало,На то, что негде жить,Что трудно без обманаРаботать и служить.Брезентовые туфлиСтесняют шаг искусства,На коммунальной кухнеНе расцветают чувства,И соловьи от басенНевесело поют…Да процветает базис!Надстройки подождут!
КОНЕЦ (АБРАМ ШАПИРО)
Не гром гремит насчет скончанья мира,Не буря барсом бродит по горам —Кончается старик Абрам Шапиро —По паспорту — Шапиро же, Абрам.
Лежит продолговатый и зловещийИ методично, прямо в рожу — да! —Хрипит потомкам: «Покупайте вещи —Все остальное прах и ерунда!»
Рук своих уродливые звездыРассыпав в пальцев грязные лучи,С привычной жадностью сгребаетскользкий воздух,Который глотке не заполучить!
А сыновья устали от Шапиры —Им время возвращаться на квартиры!
Они сюда собрались для почета,Но сроки вышли. Можно прекратить.Им двести лет за все его обсчетыОбсчитанным платить — не заплатить!
Но старику тех тонкостей не видно:Пришла пора и гонит со двора!
Растерзанный, мучительный, бесстыдный,Он на колени бухает с одра:— Хоть это больше заслуга финотдела —Моя беда, а не моя вина,Но я вам, дети, не оставлю дела,Простите, дети, нищего, меня!
Обросшие старинной кожей костиИ бороденки желтоватый хвостикЗаталкивают в непросторный гроб.А барахло, то самое, котороеВ его глазах всю жизнь торчало шторою, —Еще раз на глаза кладут и лоб.
ЗОЛОТО И МЫ
