Дмитрий Быков - Последнее время
1996 год
«Что нам делать, умеющим кофе варить…»
Что нам делать, умеющим кофе варить,А не манную кашу?С этим домом нетопленым как примиритьПиротехнику нашу?
Что нам делать, умеющим ткать по шелкам,С этой рваной рогожей,С этой ржавой иглой, непривычной рукамИ глазам непригожей?
У приверженца точки портрет запятойВызывает зевоту.Как нам быть? На каком языке с немотойГоворить полиглоту?
Убывает количество сложных вещей,Утонченных ремесел.Остов жизни — обтянутый кожей Кащей —Одеяние сбросил.
Упрощается век, докатив до черты,Изолгавшись, излившись.Отовсюду глядит простота нищетыБезо всяких излишеств.
И, всего ненасущного тайный позорНаконец понимая,Я уже не гляжу, как сквозь каждый узорПроступает прямая.
Остается ножом по тарелке скрестиВ общепитской столовой,И молчать, и по собственной резать кости,Если нету слоновой.
1994 год
«Снился мне сон, будто все вы, любимые мной…»
Снился мне сон, будто все вы, любимые мной,Медленно бродите в сумрачной комнате странной,Вдруг замирая, к стене прислоняясь спинойИли уставясь в окно с перспективой туманной.
Плачете вы, и у каждой потеря своя,Но и она — проявление общей печали,Общей беды, о которой не ведаю я:Как ни молил, ни расспрашивал — не отвечали.
Я то к одной, то к другой: расскажи, помогу!Дергаю за руки, требую — нету ответа.Ладно бы бросили что-то в ответ, как врагу,Ладно бы злость запоздалая — нет, и не это:
Машете только рукой — отвяжись, говорят!Только тебя не хватало… И снова по кругуБродят, уставив куда-то невидящий взгляд,Плачут и что-то невнятное шепчут друг другу.
Сделать, бессильному, мне ничего не дано.Жаркие, стыдные слезы мои бесполезны.Хватит, исчезни! Не все ли тебе-то равно,Что происходит: не можешь помочь, так не лез бы!
Помню, мне под ноги смятый стакан подлетел,Белый, из пластика, мусорным ветром несомый:Мол, подними, пригожусь! — умолял, шелестел.—Дай мне приют! — и кружился у ног, невесомый.
Да и не так ли я сам предлагаю своюЖалкую нежность, слепую любовь без ответа,Всем-то свою половину монеты сую —Брось, отойди! Здесь не слышали слова «монета»!
Так и брожу. А вокруг, погружаясь во тьму,Воет Отчизна — в разоре, в позоре, в болезни.Чем мне помочь тебе, чем? Повтори, не пойму!И разбираю: исчезни, исчезни, исчезни.
1995 год
«Если б молодость знала и старость могла…»
Если б молодость знала и старость могла —Но не знает, не может; унынье и мгла,Ибо знать — означает не мочь в переводе.Я и сам еще что-то могу потому,Что не знаю всего о себе, о народеИ свою неуместность нескоро пойму.
Невозможно по карте представить маршрут,Где направо затопчут, налево сожрут.Можно только в пути затвердить этот навыкПриниканья к земле, выжиданья, броска,Перебежек, подмен, соглашений, поправок,—То есть Господи Боже, какая тоска!
Привыкай же, душа, усыхать по краям,Чтобы этой ценой выбираться из ям,Не желать, не жалеть, не бояться ни слова,Ни ножа; зарастая коростой брони,Привыкай отвыкать от любой и любогоИ бежать, если только привыкнут они.
О сужайся, сожмись, забывая слова,Предавая надежды, сдавая права,Усыхай и твердей, ибо наша задача —Не считая ни дыр, ни заплат на плаще,Не любя, не зовя, не жалея, не плача,Под конец научиться не быть вообще.
1994 год
«Что-нибудь следует делать со смертью…»
Что-нибудь следует делать со смертью —Ибо превысили всякую сметуТраты на то, чтоб не думать о ней.Как ни мудрит, заступая на смену,Утро, — а ночь все равно мудреней.
Двадцать семь раз я, глядишь, уже прожилДень своей смерти. О Господи Боже!Веры в бессмертие нет ни на грош.Нет ничего, что бы стало дорожеЖизни, — а с этим-то как проживешь?
Век, исчерпавший любые гипнозы,Нам не оставил спасительной позы,Чтобы эффектней стоять у стены.Отнял желания, высушил слезыИ отобрал ореол у войны.
Что-нибудь следует делать со смертью,—Много ли толку взывать к милосердью,Прятаться в блуде, трудах и вине?Все же мне лучше, чем дичи под сетью.Два утешенья оставлены мне.
Первое — ты, моя радость, которойЯ не служил ни щитом, ни опорой,—Но иногда, оставаясь вдвоем,Отгородившись засовом и шторой,Мы забывали о том, что умрем.
Ты же — второе, мой недруг, которыйГнал меня плетью, травил меня сворой,Мерил мне воздух и застил мне свет,Ты, порождение адской утробы,Ужас немыслимый мой, от кого быРад я сбежать и туда, где нас нет.
1995 год
«Все можно объяснить дурной погодой…»
Все можно объяснить дурной погодой.Эпохой. Недостаточной свободой.Перевалить на отческий бардак,Списать на перетруженный рассудок,На fin de siecle и на больной желудок…
Но если все на самом деле так?!
1995 год
Муза
Прежде она прилетала чаще.
Как я легко приходил в готовность!Стоило ей заиграть на лире,Стоило ей забряцать на цитре,Пальцами нежно перебирая —Струны, порочный читатель, струны.После безумных и неумелых(Привкус запретности!) торопливыхСовокуплений она шептала:«О, как ты делаешь это! Знаешь,Н. (фамилия конкурента)Так не умеет, хоть постоянноИзобретает новые позыИ называет это верлибром,Фантасмагорией и гротеском».
О, синхронные окончаньяСтрок, приходящих одновременноК рифме как высшей точке блаженства!О, сладострастные стоны гласных,Сжатые губы согласных, зубыВзрывных, задыхание фрикативных,Жар и томленье заднеязычных!Как, разметавшись, мы засыпалиВ нашем Эдеме (мокрые листья,Кроткий рассвет после бурной ночи,Робкое теньканье первой птахи,Непреднамеренно воплотившейЖалкую прелесть стихосложенья)!
И, залетев, она залетала.
Через какое-то время (месяц,Два или три, иногда полгода)Мне в подоле она приносилаНесколько наших произведений.Если же вдруг случались двойняшки«Ты повторяешься», — улыбалась,И, не найдя в близнецах различья,Я обещал, что больше не буду.
Если я ей изменял с другими,Счастья, понятно, не получалось.Все выходило довольно грубо.После того как (конец известен)Снова меня посылали к Музе —Ибо такая формулировкаМне подходила более прочих,—Я не слыхал ни слова упрекаОт воротившейся милой гостьи.Я полагаю, сама изменаЕй вообще была безразлична —Лишь бы глагольные окончаньяНе рифмовались чаще, чем нужно.Тут уж она всерьез обижаласьИ говорила, что Н., пожалуй,Кажется ей, не лишен потенций.
Однако все искупали ночи.Утром, когда я дремал, уткнувшисьВ клавиши бедной машинки, гостья,Письменный стол приведя в порядок,Прежде чем выпорхнуть, оставлялаРядом записку: «Пока! Целую!»Это звучало: пока целую —Все, вероятно, не так печально.
Нынче она прилетает редко.
Прежде хохочущая девчонка —Нынче тиха, холодна, покорна.Прежде со мной игравшая в прятки —Нынче она говорит мне «ладно»,Как обреченному на закланье.Тонкие пальцы ее, печальноГладя измученный мой затылок,Ведают что-то, чего не знаю.Что она видит, устало глядяПоверх моей головы повинной,Ткнувшейся в складки ее туники?Близкую смерть? Бесполезность жизни?Или пейзаж былого Эдема?Там, где когда-то пруд с лебедями,Домик для уток, старик на лавке,Вечер, сирень, горящие окна,—Нынче пустое пространство мира.Метафизические обломкиСваленной в кучу утвари, рухлядьЗвуков, которым уже неважно,Где тут согласный, где несогласный.Строчки уже не стремятся к рифме.Метры расшатаны, как заборыСада, распертого запустеньем.Мысль продолжается за оградойУсиком вьющегося растенья,Но, не найдя никакой опоры,Ставши из вьющегося — ползучимПлющом, плутает бесплодной плетью.Ветер гоняет клочки бумаги.Мальчик насвистывает из Пруста,Да вдалеке, на пыльном газоне,Н., извиваясь и корчась в муке,
Тщится придумать новую позу.
1991 год
