Сергей Гандлевский - Стихотворения

Полно убиваться, есть такое мненье,

Будто эти страсти, грусти, треволненья —

Выдумка, причуда, простенькая полька

Для начальной школы, музыка – и только.

1981

Светало поздно. Одеяло

Сползало на пол. Сизый свет

Сквозь жалюзи мало-помалу

Скользил с предмета на предмет.

По мере шаткого скольженья,

Раздваивая светотень,

Луч бил наискосок в “Оленью

Охоту”. Трепетный олень

Летел стремглав. Охотник пылкий

Облокотился на приклад.

Свет трогал тусклые бутылки

И лиловатый виноград

Вчерашней трапезы, колоду

Игральных карт и кожуру

Граната, в зеркале комода

Чертил зигзаги. По двору

Плыл пьяный запах – гнали чачу.

Индюк барахтался в пыли.

Пошли слоняться наудачу,

Куда глаза глядят пошли.

Вскарабкайся на холм соседний,

Увидишь с этой высоты,

Что ночью первый снег осенний

Одел далекие хребты.

На пасмурном булыжном пляже

Откроешь пачку сигарет.

Есть в этом мусорном пейзаже

Какой-то тягостный секрет.

Газета, сломанные грабли,

Заржавленные якоря.

Позеленели и озябли

Косые волны октября.

Наверняка по краю шири

Вдоль горизонта серых вод

Пройдет без четверти четыре

Экскурсионный теплоход

Сухум – Батум с заходом в Поти.

Он служит много лет подряд,

И чайки в бреющем полете

Над ним горланят и парят.

Я плавал этим теплоходом.

Он переполнен, даже трюм

Битком набит курортным сбродом —

Попойка, сутолока, шум.

Там нарасхват плохое пиво,

Диск “Бони М”, духи “Кармен”.

На верхней палубе лениво

Господствует нацмен-бармен.

Он “чита-брита” напевает,

Глаза блудливые косит,

Он наливает, как играет,

Над головой его висит

Генералиссимус, а рядом

В овальной рамке из фольги,

Синея вышколенным взглядом,

С немецкой розовой ноги

Красавица капрон спускает.

Поют и пьют на все лады,

А за винтом, шипя, сверкает

Живая изморозь воды.

Сойди с двенадцати ступенек

За багажом в похмельный трюм.

Печали много, мало денег —

В иллюминаторе Батум.

На пристани, дыша сивухой,

Поможет в поисках жилья

Железнозубая старуха —

Такою будет смерть моя…

Давай вставай, пошли без цели

Сквозь ежевику пустыря.

Озябли и позеленели

Косые волны октября.

Включали свет, темнело рано.

Мой незадачливый стрелок

Дремал над спинкою дивана,

Олень летел, не чуя ног.

Вот так и жить. Тянуть боржоми.

Махнуть рукой на календарь.

Все в участи приемлю, кроме…

Но это, как писали встарь,

Предмет особого рассказа.

Мне снится тихое село

Неподалеку от Кавказа.

Доселе в памяти светло.

1980

Зверинец коммунальный вымер.

Но в семь утра на кухню в бигуди

Выходит тетя Женя и Владимир

Иванович с русалкой на груди.

Почесывая рыжие подмышки,

Вития замороченной жене

Отцеживает свысока излишки

Премудрости газетной. В стороне

Спросонья чистит мелкую картошку

Океанолог Эрик Ажажа —

Он только из Борнео.

Понемножку

Многоголосый гомон этажа

Восходит к поднебесью, чтобы через

Лет двадцать разродиться наконец,

Заполонить мне музыкою череп

И сердце озадачить.

Мой отец,

Железом завалив полкоридора,

Мне чинит двухколесный в том углу,

Где тримушки рассеянного Тера

Шуршали всю ангину. На полу —

Ключи, колеса, гайки. Это было,

Поэтому мне мило даже мыло

С налипшим волосом…

У нас всего

В избытке: фальши, сплетен, древесины,

Разлуки, канцтоваров. Много хуже

Со счастьем, вроде проще апельсина,

Ан нет его. Есть мненье, что его

Нет вообще, ах, вот оно в чем дело!..

Давай живи, смотри не умирай.

Распахнут настежь том прекрасной прозы,

Вовеки не написанной тобой.

Толпою придорожные березы

Бегут и опрокинутой толпой

Стремглав уходят в зеркало вагона.

С утра в ушах стоит галдеж ворон.

С локомотивом мокрая ворона

Тягается, и головной вагон

Теряется в неведомых пределах.

Дожить до оглавления, до белых

Мух осени.

В начале букваря

Отец бежит вдоль изгороди сада

Вслед за велосипедом, чтобы чадо

Не сверзилось на гравий пустыря.

Сдается мне, я старюсь. Попугаев

И без меня хватает. Стыдно мне

Мусолить малолетство, пусть Катаев,

Засахаренный в старческой слюне,

Сюсюкает. Дались мне эти черти

С ободранных обоев или слизни

На дачном частоколе, но гудит

Там, за спиной, такая пропасть смерти,

Которая посередине жизни

Уже в глаза внимательно глядит.

1981

В начале декабря, когда природе снится

Осенний ледоход, кунсткамера зимы,

Мне в голову пришло немного полечиться

В больнице № 3, что около тюрьмы.

Больные всех сортов – нас было девяносто, —

Канканом вещих снов изрядно смущены,

Бродили парами в пижамах не по росту

Овальным двориком Матросской Тишины.

И день-деньской этаж толкался, точно рынок.

Подъем, прогулка, сон, мытье полов, отбой.

Я помню тихий холл, аквариум без рыбок —

Сор памяти моей не вымести метлой.

Больничный ветеран учил меня, невежду,

Железкой отворять запоры изнутри.

С тех пор я уходил в бега, добыв одежду,

Но возвращался спать в больницу № 3.

Вот повод для стихов с туманной подоплекой.

О жизни взаперти, шлифующей ключи

От собственной тюрьмы. О жизни, одинокой

Вне собственной тюрьмы… Учитель, не учи.

Бог с этой мудростью, мой призрачный читатель!

Скорбь тайную мою вовеки не сведу

За здорово живешь под общий знаменатель

Игривый общих мест. Я прыгал на ходу

В трамвай. Шел мокрый снег. Сограждане качали

Трамвайные права. Вверху на все лады

Невидимый тапер на дедовском рояле

Озвучивал кино надежды и нужды.

Так что же: звукоряд, который еле слышу,

Традиционный бред поэтов и калек

Или аттракцион – бегут ручные мыши

В игрушечный вагон – и валит серый снег?

Печальный был декабрь. Куда я ни стучался

С предчувствием моим, мне верили с трудом.

Да будет ли конец? – роптала кровь. Кончался

Мой бедный карнавал. Пора и в желтый дом.

Когда я засыпал, больничная палата

Впускала снегопад, оцепенелый лес,

Вокзал в провинции, окружность циферблата —

Смеркается. Мне ждать, а времени в обрез.

1982

Еще далеко мне до патриарха,

Еще не время, заявляясь в гости,

Пугать подростков выморочным басом:

“Давно ль я на руках тебя носил?!”

Но в целом траектория движенья,

Берущего начало у дверей

Роддома имени Грауэрмана,

Сквозь анфиладу прочих помещений,

Которые впотьмах я проходил,

Нашаривая тайный выключатель,

Чтоб светом озарить свое хозяйство,

Становится ясна.

Вот мое детство

Размахивает музыкальной папкой,

В пинг-понг играет отрочество, юность

Витийствует, а молодость моя,

Любимая, как детство, потеряла

Счет легким километрам дивных странствий.

Вот годы, прожитые в четырех

Стенах московского алкоголизма.

Сидели, пили, пели хоровую —

Река, разлука, мать сыра земля.

Но ты зеваешь: “Мол, у этой песни

Припев какой-то скучный…” – Почему?

Совсем не скучный, он традиционный.

Вдоль вереницы зданий станционных

С дурашливым щенком на поводке

Под зонтиком в пальто демисезонных

Мы вышли наконец к Москва-реке.

Вот здесь и поживем. Совсем пустая

Профессорская дача в шесть окон.

Крапивница, капризно приседая,

Пропархивает наискось балкон.

А завтра из ведра возле колодца

Уже оцепенелая вода

Обрушится к ногам и обернется

Цилиндром изумительного льда.

А послезавтра изгородь, дрова,

Террасу заштрихует дождик частый.

Под старым рукомойником трава

Заляпана зубною пастой.

Нет-нет да и проглянет синева,

И песня не кончается.

В припеве

Мы движемся к суровой переправе.

Смеркается. Сквозит, как на плацу.

Взмывают чайки с оголенной суши.

Живая речь уходит в хрипотцу

Грамзаписи. Щенок развесил уши —

His master ’ s voice .

Беда не велика.

Поговорим, покурим, выпьем чаю.

Пора ложиться. Мне наверняка

Опять приснится хмурая, большая,

Наверное, великая река.

1980

IV

Самосуд неожиданной зрелости,

Это зрелище средней руки

Лишено общепризнанной прелести —

Выйти на берег тихой реки,

Рефлектируя в рифму. Молчание

Речь мою караулит давно.

Бархударов, Крючков и компания —

Разве это нам свыше дано!

Есть обычай у русской поэзии

С отвращением бить зеркала

Или прятать кухонное лезвие

В ящик письменного стола.

Дядя в шляпе, испачканной голубем,

Отразился в трофейном трюмо.

Не мори меня творческим голодом,

Так оно получилось само.

Было вроде кораблика, ялика,

Воробья на пустом гамаке.

Это облако? Нет, это яблоко.

Это азбука в женской руке.